Читать «Повести и рассказы. Воспоминания» онлайн - страница 22
Скиталец
— А семья-то у тебя где?
— Семья у меня завсегда в деревне живет. Потому как я с артелью по всему уезду ходил…
Захарыч был очень рад, что наконец встретил человека, которому можно рассказать о своей семье, о деревне.
— Талант! — воскликнул Петр Иваныч, и грустная» прекрасная улыбка осветила его некрасивое лицо. — Талант! Правда твоя, — он обязывает тебя быть в хору, но смотри, брат, береги его: здесь омут.
Он окинул трактир грустным взглядом и повторил:
— Да, брат, омут!
Томашевский улыбнулся и заговорил:
— Все ты врешь, Петр Иваныч. Что здесь за омут? Здесь трактир для порядочных людей, которые трудятся, устают и зябнут на морозе, а отдыхают и веселятся только в кабаке. Сволочь сюда не ходит, стало быть, только здесь и можно отдохнуть душой порядочному человеку.
Томашевский говорил не октавой, а тенором, точно октава была у него только для пения.
— Эх, Саша! — задушевно воскликнул Петр Иваныч. — Понимаю я тебя: хороший здесь народ пьет, да ведь жизнь-то какая? Пьяная жизнь, со святыми упокой, аминь, и ку-ку!
— Полный ход! — сказал Томашевский и влил в себя «двуспальную» рюмку водки. От водки его белое лицо разрумянилось; по красивому, словно выточенному лбу расплылось розовое пятно, похожее на облако, Лицо приняло возбужденное выражение, и казалось, будто что-то неожиданно загорелось в этом человеке.
— Омут не здесь, — упрямо сказал он, коснувшись октавной ноты, словно слегка стукнул по барабану.
Томашевский взволнованно выпил еще, встал и зарычал, как лев, и злобно выругался.
— Саша, милый! — обнимая его, утешающим голосом говорил Петр Иваныч. — Брось, не растравляй себя, выпьем! Ты думаешь, сделал человек подлость, так уж он весь насквозь мерзавец? А он на другой день возьмет да геройский подвиг и совершит. Стало быть, нет ни плохих людей, ни хороших, а есть просто человек, в котором все перепутано: и добро и зло. Жизнь горька везде.
— Ах, не то все ты говоришь! — крикнул Томашевский, наливая в обе рюмки.
— Эх, мужичище! — вдруг обратился к Захарычу Петр Иваныч. — А зачем ты деревню бросил и в город припер? Тоже своих бросил? Ты к нашим, а мы к вашим! И в сем самом кабаке происходит слияние интеллигенции с народом. То есть интеллигенция — это мы с Томашевским, а народ — ты! Понял?
— Понял! Оно верно!.. Я — мужик… — отвечал Захарыч.
Кабак шумел и гудел. Певчие были уже наполовину пьяны и пели хором. Пьяный Ржавчина стоял перед столом с сияющей физиономией и управлял хором, разводя руками и перебирая пальцами.
запевал он на весь трактир хорошим, звонким тенором, а хор подхватил, расширяясь и вырастая:
Басы перекатывались волной и рассыпались брызгами. Тенора так и плакали, так и выливали всю душу.
зазвенел опять голос Ржавчины, а хор дружно подхватывал и разливался:
Песня вызывала в воображении привольную волжскую картину: раннее утро над спокойной, зеркальной рекой, зеленые горы, поросшие кудрявым лесом, а из-за горы выходит багряное солнце, розовые лучи скользят по мокрой траве и спокойной реке, пахнет росой, и воздух свеж, а с реки поднимается прозрачный, голубоватый туман. По песку идут озябшие, измученные люди… Захарычу тотчас же представилась эта родная картина, и дымный кабак на минуту исчез перед его глазами.
