Читать «История одной деревни» онлайн - страница 16
Альфред Рейнгольдович Кох
А швабский диалект – особенный. В швабском диалекте почти к каждому слову прилепляется уменьшительно-ласкательный суффикс «ле», понятный каждому немцу, но нигде, кроме Швабии, не употребляемый.
«…Когда летом мой сын Алик приезжал к своим родственникам в Джигинку, то здесь его ласкового называли Альфредле…»
Кстати, тот факт, что в послевоенной Джигинке можно было встретить разные немецкие диалекты, не вызывает удивления. Дело в том, что после войны в Джигинку приезжали и те немцы, которые прежде, до войны, жили или на Алтае, или в Сибири, или в Поволжье, – коренные джигинские немцы в послевоенное время многих своих новых друзей, обретенных в Восточном Казахстане или в других местах ссылки, «перетянули» в Джигинку.
Спиритический сеанс с товарищем Сталиным (Альфред Кох)
– Иосиф Виссарионович… Очень много к вам вопросов накопилось у потомков. У тех, кто сам сидел, у тех, чьи родители были посажены и расстреляны, у всех, кто хоть что-то читал о ГУЛАГе, да, в конце концов, и о той же войне… Очень много вопросов. Их так много, что непонятно, с какого конца начинать. Поэтому начну я с того, что обсуждалось совсем недавно, буквально осенью. Ну то есть самое актуальное из ваших, скажем так, деяний. Катынь.
– Я понимаю, что выгляжу монстром, тем более когда вы смотрите на то, что мы делали, из XXI века. Но все же я попытаюсь донести до вас те идеи, из которых мы исходили в 1939-м, когда принимались эти решения о расстреле пленных польских офицеров.
Так называемый пакт Молотова-Риббентропа – это ведь была целая большая система документов. Ее можно сравнить с Тегеранскими, Ялтинскими и Потсдамскими договоренностями 1943 и 1945 годов. Принцип такой же: договоренности об устройстве мира. Вначале у нас такие договоренности были с Гитлером, потом такие же договоренности были с Америкой и с Англией. И в соответствии с этим пактом, а потом в 1945 году в соответствии с договоренностями с союзниками значительная часть Польши переходила Советскому Союзу. И я себе отдавал отчет в том, что мне придется с этой частью Польши, польского населения работать. И мне пришлось бы иметь дело с польской аристократией, или, как теперь модно говорить, элитой.
Я человек старый, и значительная часть моей жизни прошла еще в царской России. И я знал, что может натворить польская элита со своим народом, когда столкнется с тем, что мы будем включать поляков в единую семью народов, строящих социализм. Она их подымет на восстание. И тогда жертв будет не двадцать и не тридцать тысяч. Тогда счет жертв пойдет на сотни тысяч, а может быть, даже на миллионы. Потому что мы же не остановимся. Мы же все равно заставим их строить социализм. Я стоял перед необходимостью: уничтожить часть, чтобы сохранить целое. Потому что эти ребята, голубая кровь, польское офицерство, – они же такие: и сами умрут, и весь народ угробят. Как это было не раз, когда они поднимали антирусские восстания в Польше еще в царские времена…
Я, кстати, не был инициатором расстрела. Это мне Лаврентий предложил…
– А я слышал, что это была ваша месть за 1920 год. За расстрелянных красноармейцев.
– Лаврентий знает мои слабые места. Я никогда не мог забыть это полякам, никогда. Он, естественно, напомнил мне о нашем с Тухачевским походе на Варшаву. И тем более я не мог этого простить Тухачевскому, который сам был поляк. Я вообще подозреваю, что всю эту затею с варшавским походом Тухачевский начал, чтобы угробить Красную армию. Во всяком случае я это не могу до конца опровергнуть.
– А чего «этого» вы не могли им простить?
– Того, что в конечном итоге была военная катастрофа, что огромное количество красноармейцев попало в плен и всех их поляки уничтожили. Без суда и следствия, наплевав на все договоренности, на все статусы военнопленных. Двадцать тысяч красноармейцев. Минимум.
Я потом перед Лениным стоял – он меня отчитывал как мальчишку. И Троцкий ручки потирал. А мне нечего было сказать! Да это в том числе была и моя идея – поход на Польшу. Ленину я никогда не врал. И поэтому, когда Лаврентий в 1940 году пришел ко мне с этим предложением, он знал, что я не смогу ему отказать.
– Следующий вопрос, Иосиф Виссарионович, связан с темой мести. Правда ли, что многие ваши поступки были продиктованы именно ею? В частности, уничтожение старой партийной гвардии. Репрессии по отношению к семьям «врагов народа». Месть – это был ваш мотив, который влиял на политику, на все?
– Человеку трудно оценивать свои поступки. Мне кажется, что я никогда не позволял своим эмоциям выплескиваться наружу. Может быть, подсознательно? Я бы сказал по-другому: я не помогал своим врагам избежать репрессий. Специально я их не преследовал. Они просто попадали под общую гребенку. Но они ко мне и не обращались, потому что прекрасно понимали: зачем обращаться к человеку, которому они сделали гадость? Люди, которые считали, что они мои друзья, и до конца не осознали, какие гадости они мне сделали, типа Коли Бухарина, да, они мне писали всякие слезливые письма, но враги? Они просто ко мне не обращались.
Я очень многим помог, кстати. Я огромное количество генералов вытащил из тюрьмы, особенно когда война началась. Я помогал не сесть в тюрьму Пастернаку, спас от тюрьмы Булгакова. Я спас многих деятелей искусства, писателей…
Нет, специально преследовать своих врагов – этим я не занимался. Ко мне приходили со списками. Что я должен был говорить? Если они преступники – арестовывайте. Если я видел, что это хороший человек, и я знал этого человека, и он сделал много полезного, я говорил: «Подождите, давайте разберемся. Может быть, человек оступился. А может, его оклеветали».
Может быть, и есть в чем-то моя вина… Но ведь решал не только я! А Хрущев ваш любимый, у которого руки по локоть в крови? А Булганин с Маленковым? А Берия – я читаю сейчас, вы из него чуть ли не прозападного политика делаете… Нехорошо. Почему только мне все это приписывают?
