Читать «Парик моего отца» онлайн - страница 5

В офисе сам черт ногу сломит: треск-гром-вой-аварийных-сирен на всех частотах. Люди мечутся во все стороны, словно в родильной палате для слепых. Кричат, чтобы их правильно поняли, шепчут, что младенчик-то без глазок. Телефоны звонят, вазы стоят пустые, на дверце шкафа болтается плакат с голым красавчиком, у которого выдрано причинное место. В углу посвистывает пустой — в сеть включен, но ничего не показывает — телевизор. В общем, сурово.

На стене — доска, на доске написано:

Спасибо за баптиста-фанатика, сукины детки. Я-то думала, мы не в силах осветить существо выше шести футов трех дюймов…

Раньше мы друг друга подсиживали почем зря, теперь даже не напрягаемся. Все равно толку от этого не было и нет.

Почти все на свете само собой смывается и забывается. Мы с Маркусом позабыли, что между нами было нечто интимное, а может, ничего интимного и не было, или это самое интимное чуть не стряслось в золотые прежние, жуткие прежние денечки, когда все пили лишнее, болтали лишнее, ну, и попадали от всего этого в больницу либо на «Четвертый канал»; в те денечки, когда мы буквально жили в офисе, чтобы выпихивать программу в эфир — нет, не выпихивать, опрокидывать, как грузовик с полным кузовом почтовых голубей. Мы брали ящик пива и, не жалея глоток, ругали еду, грязь, воду, деньги. Потом, пока все мы ругались между собой, я шла воровать виски из кабинета Люб-Вагонетки и пыталась уговорить либо Маркуса, либо Фрэнка нассать в ее нижний ящик, поскольку сама это сделать не могла.

Ну а теперь мы просто вместе работаем и иногда развлекаемся. Программа выкатывается в эфир сама, ей без разницы. Мы виним во всем Люб-Вагонетку — она ведь главная. Не сказать, что она гадит специально — но ведь должен хоть кто-то наживаться на наших страданиях?

Люб-Вагонетка стоит посреди комнаты на антресолях, где обитают Маркус с Фрэнком. Они вечно взбегают к ней по идущему вниз эскалатору, или проскакивают мимо, спеша ошибиться этажом. Они сплетничают о ней, как о живом человеке: о ее одежде, о ее решениях, о ее груди, о ее вранье, суровая она или кроткая, и существует ли вообще. Тем временем эскалаторы то разгоняются, то замедляют ход, или перестают ползти вверх и начинают ползти вниз, а она все стоит себе и смотрит, с телефоном в руке.

Я ее влиянию не поддаюсь. Она — женщина. На своем веку она побывала и внизу, и наверху. Теперь она наверху. И пьет.

Когда она пьяна, она говорит о Телевидении. Ее послушать, так «Удача» и «Провал» — все равно, что запахи человеческого тела; нечто возбуждающее и банальное, и сколько ни три, все равно не смоешь.

Когда она трезва, она говорит о риске, о том, что мы должны стараться, чтобы наша программа оставалась рискованной. Она заключает, что телекомпания утратила свою «миндалинку», что от одного из участников «попахивает керосином», что из студий нам присылают «мухобель», что наш ведущий — «приз из черного ящика». Когда она пьяна, то говорит, что мы закладываем фундамент новой Ирландии.

Когда она трезва, она говорит: «Классная программа, ребятки», ибо, по ее убеждению, благодарность начальства — лучшее украшение титров.