Читать «Последний поход» онлайн - страница 29

Вдалеке виднелись кораблики. Одни из них, темные, стояли на месте. Другие – гораздо светлее – куда-то спешили.

В обе стороны от кафе тянулись пустые пляжи, на них, словно белые родинки, – обрывки газет. А под площадкой все так же терлись волны о мокрые камни, на чьих сухих макушках застыли чайки.

Большие черные колонки расплескивали музыку. Смеялись радостные и загорелые люди. Звенели стаканы, и мужчины склонялись к женщинам, невольно вдыхая аромат духов, становящийся все острее. Бутылки теснились на столах, и маленькие блюдца полнились окурками. Все, кто находился здесь, от души упивались жизнью, собеседниками, наступающим вечером, теплом угасающего солнца и в наслаждении предвкушали ночь.

«Они правы, – с тоской и отчаянием думал Егоров, стараясь не замечать голые шоколадные коленки женщин, потому что у его девушки были очень красивые и стройные ноги. – Каждый человек должен надеяться на лучшее. Только не всегда выходит так, как мы загадываем. А вернее, никогда так не получается. Мы постоянно придумываем себе тот мир, в который нам никогда нет дороги. Почему люди все время обманывают себя? Может, оттого, что каждый в подсознании постоянно мечтает о счастье, надеясь, что когда-нибудь оно коснется и его?»

По вечерам, когда белая бледная луна обливала матовым светом полк и злобно затаившиеся, притихшие духовские кишлачки вокруг, Виктор садился на шершавый цементный приступок модуля-общежития и закуривал.

По небу мчались темные, рваные облака. В их просветах то исчезали, то появлялись яркие выпуклые звезды. Егоров начинал думать о своей будущей жизни, веря, что окажется она сродни этому свежему, пьянящему ветру, рвущемуся сейчас с гор в долину.

Лейтенант отчетливо представлял свой дом, который он, конечно же, будет иметь, свою семью и обязательно, непременно – ребенка: девочку. Егоров видел малышку в руках, и спазм счастья перехватывал ему горло.

Девочка машет пухлыми ручками и смеется, а Виктор прикасается к ее нежной кожице щекой и плачет, абсолютно не стесняясь этого, потому что жены в комнате нет, а малышка еще ничего не понимает. Она не понимает, что когда-то ее отцу приходилось очень тяжело, что он был одинок и занимался таким делом, о котором стыдно говорить вслух, что он, ее отец, в сущности, был неплохим парнем, но обстоятельства сложились так, что ему пришлось очень сильно измениться.

А теперь он пытается нащупать дорогу к себе прежнему, потому что за все эти годы страшно устал от казарм, офицерских общаг, вечного скитания, липкого запаха смерти, неизменной гречневой каши с тушенкой, и потому, что ему всегда не хватало искреннего женского участия и тепла.

Девочка болтает ножками и не знает, как сильно любит Егоров ее маму, потому что именно она, сама не подозревая, изгоняет из него злобу, ненависть и неверие в окружающий мир. Виктор плачет, потому что он безумно любит семью, потому что он так долго и тяжело шел к своему счастью.

Неслись облака. Порывами налетал ветер. Сердце лейтенанта часто било в грудную клетку. В такие минуты лейтенант совершенно не думал, что его многие женатые друзья, вернувшись, вскоре со скандалами разводились, а холостяки, почти сразу обретя семью, через некоторое время следовали примеру старших товарищей. Редкие женщины могли вынести всю ту боль и отчаяние, которые, как страшный груз, принесли с войны в свои семьи офицеры.

Сейчас, глядя на волны, Виктор размышлял, что каждый из них надеялся в будущем вытащить счастливый билет в лотерее под названием «жизнь», абсолютно не думая, что лотерея потому и лотерея, что выигрыш выпадает лишь единицам из сотен тысяч.

А если и возникали подобные мысли, то каждый непреклонно верил – он и будет избранным. Совершенно забывалось, что в жизни гораздо больше потерь, чем приобретений. И что на войне порой убивают не соседа, не твоего друга, а тебя самого.

«Разве жизнь – это постоянные расставания? – думал Егоров. – Стоит только полюбить человека, потянуться, привязаться, привыкнуть к нему, как он уходит. Кто-то погибает, а кого-то не оказывается рядом именно в тот момент, когда тебе очень плохо. А может, только потеряв, ты начинаешь понимать, чем были для тебя ушедшие люди, как много они значили в твоей жизни и сколько, оказывается, места они занимали в твоей душе.

Неужели потери – это непременно моя жизнь? – спрашивал он себя, и ему становилось страшно. – Неужели уже пришло это время?

Но я еще молод, – говорил Егоров, с горечью понимая, что душа его дряхла и совсем не соответствует крепости тела. – Ведь за спиной война, которая любого человека очень скоро делает взрослым. Настолько, что от жизни ничего хорошего он не ждет и ни во что доброе уже не верит».

Если раньше череду людей и новые места Виктор принимал с радостью и любопытством, то сейчас даже краткие вылазки из своего замкнутого мира становились все тяжелее и напряженнее. Он попадал в ту жизнь, которая стала ему непонятна, неизвестна, чужда, а иногда – враждебна. И незнакомые лица, города, улицы не манили Егорова, как прежде.

Он не хотел больше рваться вперед. Он начинал понимать, что вся его жизнь – в нем самом и в его прошлом, которое так просто не переступишь. Ведь убив даже одного человека, ты полностью изменяешь свой мир, да и всю жизнь вокруг. Но, к сожалению, мысли об этом приходят слишком поздно.

Виктор приехал туда задорным щеночком-овчарочкой. Наконец-то повоюет!

А первый выход на боевые? Когда хотелось только одного – поскорее оказаться в переделке, чтобы начать стрелять, чтобы проверить себя и окончательно убедиться в том, что ты не трус, чтобы побыстрее убить духа и доказать себе, что ты настоящий мужчина, истинный офицер и хорошо умеешь делать свою работу. И чем дольше не приходил такой момент, тем чаще влажный указательный палец поглаживал спусковой крючок, который нестерпимо хотелось нажать при виде любого афганца.

Но всего нескольких не слишком яростных стычек хватило Егорову, чтобы понять, какое страшное это занятие – война. Как властно, грубо и очень несправедливо распоряжается она судьбами людей и даже их жизнями, хватая гнойными, черными пальцами его новых друзей, а он лишь свидетель этому, не в силах не только противостоять, но даже как-то вмешаться.

И мужики один за другим, кто с проклятиями, кто с крутой матерщиной, кто в слезах и крови, кто в рвущих душу отчаянных криках, а кто и просто в безмолвии уходили по багровым тропинкам туда, откуда нет пути назад.

…По обочине ухабистой пыльной дороги Виктор возвращается из госпиталя в часть. Навстречу, переваливаясь с бока на бок, катит бронетранспортер. Сверху, опустив ноги в правый, командирский люк, сидит приятель Егорова прапорщик Марат.

Они почти одновременно поднимают руки в приветствии. Машина проезжает еще немного и останавливается, скрываясь на время в облаке пыли.

– Привет, Марат, – радуется лейтенант. – Как дела?

– Хорошо, – скалится в ответ калмык так, что глаза превращаются в черточки. – Выздоровел? Молодец! Точно выздоровел? А то полежал бы еще. Ведь сразу запрягут!

– Пусть, – машет Егоров рукой. – Лучше в полку, чем в «заразке». Скукота. Где Серега? В колонне?

Прапорщик отрицательно качает головой. Взводный улыбается, предвкушая, что вот-вот он увидит Серегу, и представляет, как хлопнет его по плечу, услышит свежие гарнизонные байки, а вечером они непременно выпьют водки вместе с ребятами и засядут почти до подъема играть в преферанс.

– Убили его! – говорит калмык.

– Как? Кто? – Егоров продолжает тянуть губы в улыбке и ничего не может понять.

– Ночью, – вздыхает Марат, – когда колонна Саланг перешла и остановилась на ночевку. То ли свои шлепнули, то ли духи. Не поймешь. В Союз уже отправили. Я хотел поехать, да меня Эдик, сволочь, опередил. У него, видишь ли, дела там есть. Можно подумать, у меня их нет. Баба моя верещит-заливается, мол, терпежу нет больше… Да и мне, если честно, она только голой и снится…

Калмык сплевывает и уезжает, а лейтенант растерянно бредет дальше, не в состоянии осознать, что Сереги больше нет.

«Он в кроссовках-то хоть разок походил?» – мелькает у Виктора совершенно глупая и ненужная мысль.

А Витальку, его ротного, привезли через полтора часа после того, как они вместе позавтракали. Вернее, уминал жидкую рисовую кашу-размазню с редкими волоконцами мяса лишь Виктор. Капитан едва ковырял вилкой в тарелке, тяжело вздыхал и жаловался на потерю аппетита. Густой запах перегара ясно указывал на его причину.

– Тут или вечером пить, или утром жрать, – сказал Егоров.

– Однозначно пить, – скривился ротный.

– Дело хозяйское, – усмехнулся лейтенант.

– Вот, сука, не дала! – озлобился вдруг Виталька и швырнул алюминиевую вилку на стол. – Только я раскладывать ее стал, как она сразу на замужество перескочила. Женись, а потом хоть ложкой ешь.

Ротный уже давно окручивал новенькую с банно-прачечного комбината, и весь полк с интересом наблюдал за этой эпопеей.

– Ладно, пойду я, – сказал Виталик, с брезгливостью отодвигая пластмассовую, в серых жилах трещин, тарелку. – За бакшишами в город поеду. С комендачами уже договорился. Сегодня последняя атака. Черт с ней – женюсь. Не то с такой жизни вообще охренеть можно, а она девка хорошая, добрая, хозяйственная.

В голосе ротного зазвучали совершенно другие нотки, и Виктор с удивлением посмотрел на него.

– Хозяйственная? – с издевкой переспросил лейтенант, прекрасно зная от Эдика, как пользуют прачку прямо на ее рабочем месте прапорщики-старшины за определенную мзду.

– Да! – убежденно выдохнул Виталька, и Виктор тут же крутанул носом в сторону. – Она знаешь, какая семейная? Детей любит. И я, и я. – Ротный заелозил на табурете, и его дубленая рожа вдруг побагровела, а голос стал чуть ли не писклявым. – Я тоже вот о детях думаю. А что? Поженимся! А в Союзе, когда вернемся, – родит. Мне ведь всего три месяца здесь осталось.

«Приехал!» – с ужасом подумал Егоров, глядя на сгорбившегося, невесть что лепечущего и прячущего глаза Витальку.

Все, кто пробыл здесь больше года, знали по опыту «стариков», что рано или поздно обязательно накатывает состояние, когда человека не просто мутит от присутствия на войне и всего того, что его окружает, а выворачивает наизнанку до самого нутра.

Тогда обыденное пьянство превращается в недельные запои, все вокруг кажется отвратительным, служба здесь представляется пожизненной, а борьба за собственное выживание на боевых сводится к нулю.

«Двинувшиеся» ребята в горах демонстрируют абсолютное равнодушие к смерти и редкое безрассудство, но происходит это не от внутренней храбрости, которая, безусловно, есть, а лишь от пренебрежения к собственной жизни и дальнейшей судьбе.

Кто-то, пытаясь выйти из подобной депрессии, желая хоть как-то зацепиться за жизнь, женится, а кто-то нарочно подставляет голову под вражескую пулю.

– Мне уже тридцатник скоро, – продолжал бубнить Виталька, – а как подумаю – жизни-то и не видел: училище, Заполярье, теперь вот здесь. Я пацана хочу. Слышь, Вить, своего. Я бы с ним в музей ходил, в футбол играл!

Волосы Егорова пришли в движение.

«Точно приехал! – с ужасом подумал он. – Какой, на хрен, музей? Что он несет? Блин, такой мужик и сломался!»

– Значит, парня хочешь? – переспросил лейтенант.

– Хочу! Очень! – Качнулся, упираясь грудью о край стола, ротный. – Так хочу, что душу рвет!

– А их мальчишки, шлепнутые, душу не рвут?

Егоров знал, что на последней операции, ворвавшись ночью в дувал, Виталька по ошибке перестрелял всю семью, среди которой, помимо стариков, было девять детей.

– Постарше – нет, а два совсем маленьких – рвут, – откровенно признался ротный. – Рвут, скоты, по ночам снятся. Без бухала уже и не засыпаю. Веришь, нет?

– Верю. А ты не думаешь, что если бы они остались живы, то когда выросли – стали бы мстить тем, кто следом за нами сюда придет? А в чем мужики виноваты? В том, что ты воротами ошибся?

Виталька вздрогнул, а затем бросился защищать покойников.

– Нет, не стали бы. Точно не стали. Они же маленькие, что они запомнят?

«Конец!» – подумал Егоров, потому что знал: самое ненужное на войне – это когда начинаешь вспоминать убитых тобой людей и некоторых жалеть, думая, что совершил ошибку. Тем самым мгновенно ставишь под сомнение смысл своего пребывания здесь, а значит, уже начинаешь разочаровываться во многом, что делаешь. А делаешь обыкновенно одно – убиваешь. И если ты прекращаешь это совершать, то непременно убьют тебя. Простой, но, тем не менее, точный закон войны.

Единственная мина разорвалась возле бронетранспортера на подходе к городу, и крохотный осколок ударил ротного в висок.

Совсем как в кино, но сколько раз и до этого, и после Виктор убеждался, что любая, даже самая немыслимая история на экране или в книге бледнеет перед тем, что приключается иногда в жизни.

Лейтенант прекрасно помнит операцию, когда на участке тяжелой горной дороги буквально на протяжении каких-то двухсот метров духи заложили два мощных фугаса. Сначала подорвалась боевая машина пехоты, и весь экипаж погиб, размазанный по металлу и разорванный в клочья.

Затем вверх подскочил малый тягач. Три человека внутри мгновенно стали похожи на четверых предыдущих. Двоим, что были наверху, повезло больше. Их швырнуло в небо. Солдат перелетел через горную речушку, которая вилась рядом с дорогой, врезался головой в скалу и покатился вниз, разбиваясь о камни. Оказавшись у воды, он замер недвижимо среди валунов на противоположном недосягаемом для мотострелков берегу. Достать его не было никакой возможности: вокруг скалы, обрывы, а между ними бурный, пенящийся поток.

Капитана – командира батареи, взрывом подняло метров на пятнадцать, пронесло по воздуху метров сто, и лишь потом он упал в реку. Поток моментально уволок офицера…

Виктор, Файзи, Эдик и несколько солдат бросились следом, но вскоре оставили такую затею: спуска к реке нигде не было.

Они вернулись к остановившимся боевым и грузовым машинам и вместе с другими офицерами принялись решать, как можно вытащить солдата. Сошлись на том, что без вертолета не обойтись.

Вдруг значительно ниже по течению, шипя, взмыли зеленые ракеты, и раздалась длинная автоматная очередь. Сбрасывая предохранители, офицеры и солдаты побежали на звук. Вскоре они увидели Эдика, несущего капитана на плечах.

Выяснилось, что пока они судили-рядили возле командирской машины относительно солдата, прапорщик решил поискать брод. Так совершенно случайно он наткнулся на Щуплецова.

Оказывается, контуженный, раненый в плечо и ногу, артиллерист сумел-таки зацепиться за камни и выползти на скалы, откуда он и окликнул Эдика, когда услышал, что кто-то идет по дороге, громко матерясь.

Капитану, безусловно, повезло: он не погиб при взрыве фугаса, не разбился о скалы в полете, не спикировал на камни в реке, не захлебнулся в воде и даже умудрился из нее выбраться. Но главное заключалось в том, что Бог отводил от Щуплецова смерть уже в третий раз.

Впервые – когда он однажды выехал из полка на пост, что стоял у ближайшего кишлака. По дороге артиллерист остановил машину и помчался по малой нужде к дереву. Водитель проехал чуть дальше – и передней части бронетранспортера как не бывало: прямое попадание реактивного снаряда.

Второй – когда Щуплецов отправился на одну из застав в их зоне ответственности. По дороге две боевые машины попали в засаду. Погибли все, кроме капитана и механика-водителя. Артиллерист отделался легким ранением.

Когда обо всем этом узнал командующий армией, то коротко подвел итог: «Представить к ордену Боевого Красного Знамени и отправить в Одесский военный округ. Пусть на море отдохнет, там послужит. Он свое уже получил. Сполна!»

Генерал-лейтенант был искушенным человеком и прекрасно понимал, что такого удачного, четвертого случая у капитана может и не быть. Короче говоря, подобно всем офицерам в Афгане, генерал свято исповедовал простую армейскую мудрость: «Бог не фраер – он все видит, и раздражать его не надо».

Или взять тот случай с гранатой.

По вечерам Егоров с соседом по комнате-конуре – таджиком Файзи – до посинения играл в «шеш-беш». Однажды таджик в запале поединка слишком сильно швырнул камни на доску. Один из них, ударившись о бортик, упал на пол и закатился под кровать.

– За произведением, – совсем как в детстве, когда кто-нибудь из пацанов бил по футбольному мячу так, что тот улетал далеко за пределы импровизированной площадки, сказал Виктор.

Старший лейтенант покорно упал на четвереньки и юркнул под кровать. Затем он как-то странно хрюкнул, и его зад застыл напряженным углом, как у пса, загнавшего добычу в нору.

– Что случилось? Женщину нашел?

– Нашел, биляд, – прохрипел таджик и осторожненько, по-рачьи, выполз на середину комнаты, держа в руке «лимонку».

Лейтенант долго ждал, пока Файзи придет в себя: покурит, скороговоркой выкрикивая ругательства, полязгает зубами, вновь покурит и попьет воды, обливая ею застиранную тельняшку, а лишь затем приступит к более-менее связному рассказу:

«Залез туда, биляд, головой видел, как ударился. Рукой щупаю – что-то дерется. Ударит так вот и спрячется.

Я, биляд, испугался. Шайтан, думаю. Вот, думаю, чарс-марс еще не курил, а кто-то за руку хватает, биляд. Потом смотрю – граната. Зацепилась кольцом за пружину и висит. Один усик разогнут. Но висит, биляд.

Вот, биляд, я знаю, почему так получилось. Помнишь, когда мы по тревоге на вертушках-мартушках в горы полетели? Тогда я из-под кровати автомат, «лифчик» вытащил, а в нем гранаты нет.

Я даже не искал. Зачем, биляд, когда этих «лимонок» вокруг – море? А она, биляд, висела все время. А я спал на ней! Две недели!»

– Биляд! – только и смог сказать похолодевший лейтенант, представив, как рванула бы граната в комнатушке и во что бы они превратились.

А Файзи заводился все больше.

– Это как, биляд, они нашу комнату убирают? Я сейчас дежурному по роте всю морду лица изобью, биляд. Солдат совсем ленивый стал: под кровать уже и не лезет. Дембел, да? Биляды душарские!

– Да успокойся ты, – останавливал соседа Виктор, – если бы любой боец под кровать залез – обязательно его соскребали бы со стен.

Теперь, вспоминая, как их долго трясло и как он то и дело вытирал потеющие ладони о тельняшку, Егоров вновь подумал, что покажи такое в кино – никто не поверит. А про Щуплецова – тем более.

И еще вспоминал Виктор, как старший лейтенант с каким-то звериным визгом в голосе кричал:

– Духи, биляд, шакалы! Резать буду, биляд, стрелять, биляд, буду! Мало я этого духа стрелял! Еще буду, биляд!

Буквально за пару часов до этого в небольшой комнатушке контрольно-пропускного пункта полка Файзи вместе с Эдиком и начальником разведки полка допрашивал духа, которого им привезли афганские офицеры госбезопасности из городской тюрьмы.

Избитый Эдиком до такой степени, что едва удерживался на ногах, дух молчал и ничего Файзи не рассказывал. В ход пошла раскаленная электроплитка, в багровую пружину которой майор с силой впечатал худую кисть афганца. Мясо шипело, поджариваясь, но дух, сцепив зубы, молчал.

Тогда в дело вступил Файзи. Он выгнал всех из комнаты и, приблизившись к афганцу, быстрым полушепотом сказал:

– Ты мусульман, и я мусульман. Разве мы не поймем друг друга? Ты мне покажи, где склады с оружием находятся. А этих русских свиней я смогу обмануть. Покажи, а то они убьют тебя!

Дух доверчиво ткнул пальцем в карту. Сразу после этого он получил увесистую затрещину и свалился на пол.

Файзи окликнул Эдика, и вдвоем они вытащили афганца на улицу. Таджик попросил у своего приятеля, афганского кагэбэшника, пистолет и всю обойму разрядил в извивающееся, вздрагивающее тело духа.

– Всех буду стрелять, биляд! – кричал в комнате Файзи.

– Всех не перестреляешь! – усмехался Егоров.

– Перестреляю! Перестреляю!

Потом они, полулежа на койках, тянули «косяк», поставив кондиционер на вытяжку. Офицеры передавали папиросу друг другу, и таджик медленно успокаивался, слабея и вытягиваясь на той самой кровати, которая едва не стала, хоть и косвенно, причиной его гибели.

«Находясь на войне, ты постепенно лишаешься своих добрых качеств, да и вообще самой человечности, – думал Виктор, глядя на заходящее солнце. – Там нет места по-настоящему хорошим и светлым чувствам. Они уходят куда-то глубоко-глубоко, как солнце, которое тонет сейчас в глубинах моря.

Но если ты все-таки оказываешься на войне, то с этим поневоле приходится смиряться, и при любом отношении к ней: ненависти, презрению или азарту охотника – ты вынужден инстинктивно следовать ее правилам, чтобы выжить и не выломаться из коллектива.

А есть ли они вообще, эти правила, когда люди уничтожают друг друга, когда они – охотники, выслеживающие цель, чтобы убить ее? И пусть у них в руках будут не автоматы Калашникова, а обыкновенные грубые дубины.

Наверное, во все времена правил никаких не существовало. Ведь на войне на карту поставлена именно твоя жизнь, которую отыграть можешь только ты, – думал Егоров. – Какие здесь, к черту, правила? Их определенно придумывают те, кто даже в глаза не видел оружия.

А на войне свои законы: первым умирает тот, кто стреляет вторым; никогда не щади врага, потому что он тебе обязательно отомстит; не верь штабному начальству; иди на боевые только с теми, кому доверяешь; возвращаясь – молчи».

…На привале они совсем недолго решали, что делать с этим душарой. В том, что он воевал против них, не было никаких сомнений: на правом плече угрюмого, пышноволосого афганца, после того как на нем рванули, разорвав, рубаху от ворота вниз, все увидели неширокую темно-фиолетовую полосу – след от ремня автомата.

– Что ж, – сказал командир роты, – с ним одна только морока. С собой тащить не будем, если ты уже поговорил. – И Виталик посмотрел на Файзи.

– Поговорил.

– Эдик! – окликнул прапорщика ротный. – Подготовь клиента к водным процедурам.

Ударом ноги худой и жилистый прапорщик подбросил афганца с камней и привычно примотал к его поясу шашку.

Смуглое, горбоносое лицо перекосилось от ужаса, а руки, стянутые за спиной, затряслись.

Виктор устроился удобнее, укладывая рюкзак под голову. Подобные развлечения у них на выходах случались частенько.

– Успокойся, – подбадривал душка Файзи, добродушно улыбаясь, – у тебя есть возможность. Сейчас подожгут шнур. Река рядом. Если успеешь потушить, то перебирайся на другой берег и уходи. Стрелять не будем. Слово советского офицера! Согласен?

Дух облизал толстые, растрескавшиеся от постоянного курения анаши губы, посмотрел на короткий шнур, затем на воду, которая билась о камни с белыми, сухими лысинами шагах в десяти от него, и затряс головой. В его глазах вспыхнула надежда.

– Готово, командир! – сказал Файзи.

Виталик ухмыльнулся, достал спичку с толстенной серной головкой и чиркнул ею о магазин автомата.

Едва куцый шнурочек зашипел, как афганец, всхрапнув, бросился к реке. С разбега он кинулся в воду и принялся елозить животом по дну. Душара извивался, словно червяк, разорванный надвое.

А пехотинцы смотрели на него и хохотали, как сумасшедшие. И если дух иногда взбрыкивал ногами, разбрасывая в стороны мириады брызг, переливающиеся всеми цветами радуги, от нестерпимого желания уйти, ускользнуть, увернуться от смерти, то они с силой колотили по земле кроссовками от хохота.

Ребята захлебывались в смехе, и слезы застилали их покрасневшие от бессонницы глаза. Они гоготали, как одержимые. Они задыхались от хохота, потому что выход начался абсолютно не так, как предполагали в штабе: почти сразу у них сожгли один бронетранспортер, а из него им не удалось вытащить Жлобенко – «Жлоба», где он и сгорел в отчаянных, сводящих с ума криках. И сладковатый запах горелого человеческого мяса еще долго забивал им ноздри. Хохотали оттого, что они уходили в горы все дальше, и неизвестно было, кто из них вернется, а кого привезут на броне уже холодным.

И еще мотострелки тонули в смехе потому, что бикфордов шнур никакая сила потушить не в состоянии, не говоря о каких-то жалких потугах наркомана-душка.

Потом река медленно и вроде бы неохотно потащила развороченное тело вниз, цепляя за камни, а они начали медленно пробираться в глубь гор, чтобы выйти к духовской базе с глубокого тыла.

На боевых было страшно. Однако, возвращаясь, гораздо страшнее для Егорова и его друзей было брать в руки газеты, стопками накопившиеся в комнатах за время их отсутствия.

Лейтенант шуршал страницами, впивался в скудные строки об Афганистане и в раздражении швырял газеты на пол, в которых по-прежнему никто не стрелял и они тоже никого не убивали.

От этого война представлялась бесконечной, а он с товарищами – забытыми и никому не нужными. Ведь их полк постоянно нес потери, и фотографии погибших парней в самодельных рамках с траурными лентами стояли на заправленных койках с фуражками на подушках до тех пор, пока не приезжали из Союза заменщики, с ходу рвущиеся в бой.