Читать «Ночь после выпуска (сборник)» онлайн - страница 76
Владимир Федорович Тендряков
Ольга Олеговна не успела ответить, как по учительской прокатился глуховатый басок:
– Зоя Владимировна опасна больше других? Сомневаюсь.
Директор шумно повернулся, Ольга Олеговна подобралась: подал голос учитель физики Решников.
– Что ты хочешь этим сказать, Павел? – спросила Ольга Олеговна.
– Хочу сказать: «Врачу, излечися сам!»
– Ты считаешь, что я?..
– Да.
– Зои Владимировны?..
– В какой-то степени.
– Объясни.
И Решников поднялся, нескладно высокий, крепко костистый, с апостольским пушком над сияющим черепом, лицо темное, азиатски скуластое, плоское, как глиняная чаша.
10
Игорь Проухов сидел на скамье и целился твердым носом в Генку – всклокоченная шевелюра, светлое чело, темный подбородок.
– Тебя тут по-девичьи щипали. Вот Юлька сказала: прокаженного через дорогу не переведет, для себя горит, не для других. А кто из нас в костер бросится, чтоб другому тепло было?
– Может, я брошусь, – отозвалась Юлечка.
– Готов встать перед тобой на колени… За негорючесть я тебя, старик, не осуждаю. Считаю: если уж гореть до пепла, то ради всего человечества. Почему я, он или кто другой должен собой жертвовать ради кого-то одного, хотя бы тебя, Юлька? Что ты за богиня, чтоб тебе – человеческие жертвоприношения?
– А я не жертв вовсе, я отзывчивости хочу. За отзывчивость, даже чуточную, я сама собой пожертвую.
– Э-э! – отмахнулся Игорь. – Сама хоть с крыши вниз головой, лишь бы вовремя схватили, не то ушибиться можно. Верка лучше Генку нащупала: баловень судьбы, любое дается легко.
– Уж и любое! – усмехнулась молчавшая Натка.
Генка вздрогнул, кинул на Натку затравленный взгляд.
– Допускаю исключения, – с едва проступившей улыбочкой согласился Игорь.
И Генка вскипел:
– Красуешься, философ копеечный! Хватит. По делу говори!
И призрачная улыбочка исчезла с лица Игоря.
– Может, не стоит все-таки по делу-то? А?.. Оно не очень красивое.
– Нет уж, начал – говори!
– Дело прошлое, я простил тебя – ворошить не хочется.
– Простил? Нужно мне твое прощение!
– Тебе не нужно, так мне нужно. Как-никак много лет дружили… Догадываешься, о чем я хочу?..
– Не догадываюсь и ломать голову не стану. Сам скажешь.
– Учти, старик, ты сам настаиваешь.
– Цену себе набиваешь!
– Ладно. Почему не уважить старого друга… Почтеннейшая публика, мы с ним часто играли в диспуты, и вы нам за это щедро платили – своим умилением…
– Хватит кривляться, шимпанзе!
– Мой друг бывает очень груб, извиним его. Грубость баловня судьбы: я, мол, не чета другим, я сверхчеловек, сильная личность, а потому на дух не выношу тех, кто хоть чуть стал поперек…
– Сам ярлыки клеишь, обзываешься, как баба в очереди, а еще обижаешься – груб, извиним!
– Мы обычно спорим на публику, но однажды схлестнулись с глазу на глаз. Он стал свысока судить о моих картинах, а я сказал, что его вкусы ничем не отличаются от вкусов какого-нибудь Петра Сидорыча, который не морщится от кислой банальности. И, представьте, он согласился: «Да, я – Петр Сидорыч, рядовой зритель, то есть народ, а ты, мазилка, антинароден». Я засмеялся и сказал, что преподнесу ему на день рождения народную картину – лебедей на закате, и непременно с надписью: «Ково люблю – тово дарю!» Он надулся, и, казалось, ничего особенного, все осталось как было – ходили по школе в обнимочку.