Читать «Ночь после выпуска (сборник)» онлайн - страница 137
Владимир Федорович Тендряков
Через меня прошло больше трех тысяч учеников. Это что-то около восьмидесяти классов. В каждом классе непременно была своя Лена Шорохова, а то две или три – лучшие из лучших…
Любил Шороховых, не уживался с Бочаровыми, не замечал таких, как Зоя Зыбковец.
Она идет со мной рядом. Господи! Какой румянец на ее щеках, густой, бархатный, звучный! И какие глаза, темные, встревоженные, с золотой глубинной искрой. Щедра ты, мать-природа! Прекрасен человек!
Улица полуденна, прокалена уже нешуточным весенним солнцем, благоухает бензинным перегаром и тополиной горечью – уж не лопнули ли в ближайшем скверике почки?.. Прохожих достаточно, но они сейчас не суетны, а, скорее, ленивы.
Улица почему-то теперь меня не пугает, хотя я постоянно помню о письме в кармане. На улице я, дичь, скорей всего налечу на охотника – «Ваш бывший ученик», честь имею!
– Какой предмет ты больше всего любишь? – задаю я Лене банальный вопрос.
И она тем не менее сразу не отвечает, загнав соболиные брови под беретик, думает. У нее по всем предметам круглые пятерки, какому отдать предпочтение?
– Историю ты любишь?
– Да, Николай Степанович.
– А черчение?
– Черчение? – переспрашивает она удивленно.
Я нарушил субординацию: после истории, своего – понимай, наисущественнейшего! – предмета, я вдруг спрашиваю о каком-то черчении.
– Люб-лю, – неуверенно говорит Лена на всякий случай.
– А математику?
– Люблю.
– А литературу?
– Люблю.
– А биологию?
– Люблю тоже.
– А что же ты не любишь?
Лене неловко от своей любвеобильности, и она несмело поправляется:
– Я вам не совсем верно сказала, Николай Степанович. Черчение я не очень… Кропотливо, время отнимает, а ни уму ни сердцу.
– А кем ты собираешься стать?
– Точно пока не скажу… В какой-нибудь технический вуз.
– В технический?.. Но ты же черчение не любишь, а там это основной предмет. И зачем тебе технический? Ты же любишь историю.
– Что же, я не прочь на историка…
– Или же на физико-математический! Там черчение не нужно, готовят не техников, а теоретиков.
– Я бы туда с удовольствием, только ведь не каждый попадет…
– А биология… Впрочем, мы, кажется, уже дошли. Мне направо… Всего хорошего.
– До свидания, Николай Степанович, – бормочет несколько растерянная Лена.
– А черчение ты полюби… на всякий случай.
– Хорошо, Николай Степанович.
Господи! Какой румянец на ее щеках! И какие брови.
Я шел под напористым весенним солнцем в длиннополом, слишком теплом пальто, топтал на асфальте свою кургузую тень. Мне надо где-то посидеть, прислушаться, разобраться в своих перепутанных мыслях, решить для себя вопрос: кто таков Николай Степанович Ечевин, проживший на белом свете шестьдесят лет? Что он за человек?
Я свернул в жиденький пустынный, с юными деревцами-удочками скверик при одном из многоэтажных зданий позади проспекта Молодости, присел там на скамеечку.
За оградой хороводились прохожие, в самом скверике кроме меня было только двое – мальчуган лет десяти и собака.
На мальчугане школьная фуражка сбита на затылок, пальтишко с оборванными пуговицами нараспашку, лицо красно и потно. Собака, низкорослая неказистая дворняга с вислыми ушами, со смышленой, почтительной, как у хорошего референта, мордой, с грозным именем Пират.