Читать «Трон любви. Сулейман Великолепный» онлайн - страница 73

В Стамбуле блеск драгоценностей, яркие ткани и резкие запахи любили все, и женщины, и мужчины. Но разряженный не хуже павлина, усыпанный золотом и драгоценными камнями Ибрагим-паша умен и способен вести беседы на любые темы, кроме разве женских сплетен. Это Роксолана была вынуждена признать, несмотря на всю свою ненависть к Великому визирю.

О Повелителе и говорить нечего, редко кто столь умен, образован и приятен в беседе одновременно, во всяком случае, с ней. Конечно, Ибрагим-паша не может себе позволить вести умные беседы с Хасеки Султан, это неприлично. Как ей неприлично беседовать с драгоманом Луиджи Гритти. Но такие беседы все равно иногда случаются, тогда они приятно удивляют друг друга – Хасеки и синьор Гритти. Роксолана видела, чувствовала, что восхищает венецианца, и это было приятно. Повелитель не выказывал неудовольствия этим, напротив, просил говорить по-итальянски, чтобы воспринимать речь на слух.

Хорошо, что в гареме не ведали о таких беседах, знали только, что Повелитель то и дело вызывает Хасеки к себе для бесед. Женщинам это казалось безопасным, если бы только после такой беседы султан, как раньше, на ложе брал другую, но он не брал! И кроме Хуррем, только Махидевран родила в прошлом году дочку, больше никто. Разве это не колдовство?

Нежные женские голоса часто похожи на урчание воды в ручейке или фонтане, но только не когда женщин много и они говорят почти одновременно. Тогда голоса больше напоминают сорочью трескотню или всполошенное птичье царство. В отсутствие султана и пока еще не пришедшей в зал валиде именно так и было, галдели все сразу, точно не виделись полгода, хотя жили рядом и ходили по одним коридорам все время.

Женский мир, завистливый и пустой, страшно злил Роксолану, она вдруг испытала жгучее желание вырваться из него, проникнуть в мир мужчин, стать равной там, больше того, крепко взять мир за пределами гарема в свои маленькие ручки! От этого желания, от собственных мыслей стало страшно, не выручали попытки повторять умные фразы или стихи, не спасало зеркало. Роксолана опустила руку с волшебным стеклом, задумчиво уставилась на решетку окна. Ажурная вязь, деревянная, металлическая и даже каменная, была повсюду. Красиво, изящно, но решетка есть решетка, даже просто в качестве украшения.

Одалиски косились на ту, которая похитила у них Повелителя, но открыто осуждать не смели, это дозволялось только двум женщинам гарема – валиде и Махидевран.

После болезни Повелителя между валиде и баш-кадиной словно пробежала черная кошка, и та и другая не могли забыть перенесенного в дни болезни потрясения. Только потрясение Махидевран было волнительным из-за пусть даже минутного осознания возможной власти, а потрясение Хафсы из-за того же было горьким. Валиде поняла, что баш-кадина, сама того не желая, ждет своего часа и будет не столько скорбеть из-за наступления своей очереди, сколько радоваться этому.

Вдруг птичий гвалт затих. Можно было не гадать, что именно произошло – в зал вошла валиде. Как же все-таки хороша мать Повелителя, несмотря на свой возраст! Но кроме природной красоты, в валиде была красота спокойной властности, которой не могла похвастать ни одна из юных прелестниц. И Махидевран тоже не могла, как бы ни старалась напустить на себя вид хозяйки положения. Даже став следующей валиде, Махидевран не сможет вот так двигаться, так смотреть, так довлеть над всем этим разноцветным женским царством. Это мало кому дано.

Роксолана вдруг подумала, что с такой царственной осанкой нужно либо родиться, либо заработать ее многими годами терпения и страданий. Но большинство страдалиц становятся ворчливыми злюками или гаснут, как догоревшие свечи, а вот такие, которые наперечет, словно получают внутренний стержень, не позволяющий согнуться и сникнуть.

Валиде прошла на свое место в центре большого дивана, села, изящно откинувшись на подушки, при этом браслеты на ее руках тихонько звякнули друг о дружку. В зале было так тихо, что слышно журчание воды в фонтанах, крики птиц в соседней большой оранжерее и вот это звяканье.

Властная сила этой женщины такова, что мгновенно подчинила себе всех, от одалисок и евнухов до попугаев, крутившихся в двух клетках. Птицы тоже притихли.

Оглядев своих подопечных, Хафса что-то спросила, словно отпустив сдавленную пружину, смех и болтовня возобновились, в них слышались благодарные нотки, словно валиде даровала женщинам какую-то свободу. Вокруг снова все защебетало, загалдело, но уже вполголоса.

Валиде разговаривала тихо, настолько тихо, чтобы слышали только избранные, сидящие рядом. Это тоже своего рода показатель положения девушки и отношения к ней главной женщины гарема. Чем дальше от валиде сидела наложница, тем меньше она слышала и в особенно неловком положении оказывалась, если необходимо ответить или что-то спросить. Махидевран сидела рядом с валиде, демонстрируя преемственность власти и незыблемость своего положения матери наследника престола.

Роксолане наплевать на все ухищрения, спрашивать она сама ничего не собиралась, а если им нужно, то покричат. Хасеки сознательно села от валиде довольно далеко, более того, она принялась рассказывать что-то недавно прочитанное в книге, отвлекая тем самым внимание на себя. Часть девушек, заинтересовавшись ее рассказом, невольно повернулись в сторону Хасеки, тем самым отвернувшись от валиде и Махидевран.

– Хуррем…

Конечно, она услышала голос Махидевран, но даже глазом не повела в сторону баш-кадины. Это было откровенным неуважением.

Вокруг снова стало тихо, как при появлении валиде. Хафса сидела молча, ожидая развития ссоры между кадинами. Сглотнув, Махидевран снова окликнула:

– Хасеки, ты стала хуже слышать?

Роксолана медленно повернулась к Махидевран и подчеркнуто удивленно приподняла брови:

– Разве вы звали меня, баш-кадина? Мне показалось, вы сказали «Хуррем».

– Да.

Шеи одалисок вытянулись, голоса стихли совсем.

– Повелитель вернул мне то имя, с которым я пришла в гарем, – «Роксолана».

Первой опомнилась валиде, ее глаза насмешливо сверкнули:

– Значит, ты больше не Хасеки?

– Хасеки меня назвал Повелитель, и он это имя не отнимал. Но я пришла в гарем Роксоланой и была названа Хуррем только здесь.

Валиде с досадой отвернулась от Роксоланы и махнула рукой, распоряжаясь, чтобы танцовщицы начали выступление. Пререкаться с этой Хуррем значило портить себе настроение. Остальные тоже дружно отвернулись, на Роксолану никто не обращал внимания. Это ее вполне устраивало, пусть позлятся.

Она действительно выпросила у Сулеймана разрешение снова зваться Роксоланой. Произошло это после приезда брата, его появление всколыхнуло что-то, захотелось хоть как-то напомнить себе о своем происхождении. Но Настей назваться не решилась, это было словно оскорблением, ведь этим именем крещена в православии.

Сулейман был неприятно удивлен:

– Тебе не нравится быть моей Хасеки?

– Нет, Хасеки согласна, Хуррем не хочу.

– Почему? Ведь Хуррем значит «Дарящая радость», чем тебе не нравится?

– Тогда оставьте только Хасеки.

Закончилось все тем, что утомленный капризом возлюбленной султан махнул рукой:

– Да зовись, как хочется.

– Тогда только Хасеки Султан.