Читать «Формирование философии марксизма» онлайн - страница 125

В этом высказывании Фейербаха наряду с глубоко правильной мыслью о необходимости материалистически перевернуть идеалистические утверждения содержится и упрощенное представление о том, что одно только перевертывание дает уже чистую истину. Маркс же не ограничивается этим. И кроме того, в отличие от Фейербаха он видит в гегелевской мистификации реальной действительности, и прежде всего государства, не одну лишь спекулятивно-теологическую, но и политическую концепцию. Вопрос о теологических предпосылках идеализма Гегеля специально не рассматривается Марксом, по-видимому, потому, что он уже выяснен Фейербахом. Гораздо важнее поэтому доказать, что спекулятивные построения Гегеля отражают определенную социальную действительность и вполне определенное к ней отношение. Чтобы разглядеть в философии Гегеля утонченную теологию, достаточно материалистического понимания природы, между тем как для решения поставленной Марксом задачи необходимо материалистическое понимание самой философии как отражения общественного бытия. Фейербах ограничился сведением гегелевского идеализма к религиозному сознанию; Маркс ставит вопрос о материальной основе философского сознания, и прежде всего гегелевской философии права. «Гегель заслуживает порицания не за то, что он изображает сущность современного государства так, как она есть, а за то, что он выдает то, чтó есть, за сущность государства» (1, 1; 291). Гегель развивает общее понятие государства, фактически ориентируясь на прусское государство, потерявшее свою историческую необходимость. «Он не должен мерить идею масштабом существующего, он должен существующее мерить масштабом идеи» (там же, 281). Хотя этот аргумент, взятый в общей форме, не является материалистическим, его конкретное содержание вполне изобличает характерную для гегелевской философии права апологетическую тенденцию. Последняя находит свое явное выражение в умозрительном обосновании «естественной» необходимости дворянства (как сословия якобы природной нравственности), бюрократии, майората и т.п. Во всем этом проявляется «вся некритичность гегелевской философии права» (там же, 260). Рассуждения Гегеля о «правительственной власти» не заслуживают, по словам Маркса, названия философского анализа. Большая часть этих рассуждений могла бы быть почти дословно помещена в прусское право. Представления Гегеля о роли бюрократии в государстве воспроизводят частью ее действительное положение, частью ее собственные иллюзии относительно своей роли.

Маркс разоблачает как софистический фокус логическое «выведение» необходимости пэров, родовых поместий как «опоры трона и общества» из понятия абсолютной идеи. Также софистически выводит Гегель из понятия государя необходимость наследственной монархии. Высшим конституционным актом наследственного монарха оказывается его деятельность по воспроизведению рода. Выходит, таким образом, что вместо выяснения сущности данного эмпирического факта (наследственной монархии) Гегель возводит юнкерские предрассудки в высшую философскую истину. Такого рода извращение «имеет своим необходимым результатом то, что некое эмпирическое существование принимается некритически за действительную истину идеи. Ведь у Гегеля речь идет не о том, чтобы эмпирическое существование свести к его истине, а о том, чтобы истину свести к некоему эмпирическому существованию, и при этом первое попавшееся эмпирическое существование трактуется как реальный момент идеи» (1, 1; 263). Эмпирия превращается в спекуляцию, а спекуляция – в эмпирию. Так раскрывает Маркс не только теоретический, но и практически-политический смысл гегелевской философии права: компромисс с реакционными общественными силами, отстаивающими средневековые (животные, по словам Маркса) общественные порядки. «Гегель, – пишет Маркс, – хочет средневековой сословной системы, но в современном значении законодательной власти, и он хочет современной законодательной власти, включенной, однако, в средневековую сословную систему! Это – синкретизм наихудшего сорта» (там же, 330).