Читать «Сочинения по русской литературе XX в.» онлайн - страница 113

...

Как-то бабушка махнула,

И тотчас же паровоз

Детям подал и сказал:

Пейте кашу и сундук…

Этим знаменитым четверостишьем вошел Хармс Д. в читательскую память. В подобного рода стихах была та непреднамеренность выдумки, юмора, бессмыслицы детской считалки, которая отсутствовала у Заболоцкого… С детских вопросов у Заболоцкого начинается мысль. Здесь рождается предчувствие мысли, предчувствие того обобщающего начала в мире, которое должно как-то объединить, собрать, связать в единое целое разбросанные как попало явления природы. Стихотворение Заболоцкого может складываться, как детское, по образам и интонации:

...

Вот на площади квадратной

Маслодельня, белый дом!

Бык гуляет аккуратный,

Чуть качая животом.

Дремлет кот на белом стуле.

Под окошком вьются гули,

Бродит тетя Мариули,

Звонко хлопая ведром…

Но интонацию убаюкивания, успокоения вдруг неожиданно «разбивают» заключительные строки:

...

Все спокойно. Вечер с нами!

Лишь на улице глухой

Слышу: бьется под ногами

Заглушенный голос мой.

«Отдых»

И этот особо заглушенный авторский голос, который напряженно бьется под ногами вечернего засыпающего города и одновременно бьется над какими-то, только ему ведомыми, вопросами — это говорит нам далеко не о детских, а о затаившихся — до поры до времени — серьезных проблемах большого сложного современного мира.

Мало кто, как Заболоцкий, решился в 1930-е гг. отказаться от конкретной индивидуализации своего авторского облика — чтобы исследовать мир и свою природу человека как эволюцию, осознавшую саму себя. Нельзя не заметить и потери, постигшие его на этом пути: это холодок созерцательности, отъединенности, отчужденности от читателя, а также недостаточность лирического тепла и даже неслиянность автора и лирического героя, находящегося еще в плену старых, механических представлений о мире, и сосуществование рядом, в одной плоскости, стиха не одной, а нескольких скользящих интонаций — иронической, лирической, повествовательной.

«Я — человек, часть мира, его произведение. Я — мысль природы и ее разум. Я — часть человеческого общества, его единица. С моей помощью и природа, и человечество преобразуют самих себя, совершенствуются, улучшаются» — так он гордо сформулирует добытую им художественную истину в конце своего жизненного пути. Эта позиция лишена эгоцентризма и менторства, собственная личность не заслоняет от поэта «многосложный и многообразный мир со всеми его победами и поражениями, с его радостями и печалями, трагедиями и фарсами», но и последний не подавляет ее, поскольку «я» — одна из деятельных частиц этого мира — «его» мысль и деяние.

Мы вправе уважительно присмотреться к этому «я» — новому для советской поэзии авторскому лицу: «Совсем не похож на свои портреты, на то, каким его представляют. Он был непроницаем. Он все время ускользал в разговоре. Но у него было удивленное лицо».