Читать «Поляна №2 (4), май 2013» онлайн - страница 6

Пряничный особнячок светился окошками буквально в двух шагах от Пречистенки. И переулочек назывался подходяще – Чистый. За высокой стеной крошечный садик со всяческими сакурами. Подземный гараж с лимонно-желтым «Линкольном», кроваво-красной «Маздой» и трепетно-кремовой «Октавией». Сбоку настоящая бревенчатая конюшенка с двумя отлично выезженными каурой и мухортыми лошадками – Принцессой и Папирусом. Попозже вечером или ночью, для собственного удовольствия, можно поцокать по Пречистенке и Пироговке к Новодевичьему монастырю, или в противоположную сторону – мимо огромного, как мир, храма Христа Спасителя по Кремлевской набережной.

У крыльца мне не пришлось даже тянуть руку к звонку. Дверь плавно отворилась передо мной сама собой, едва я поставил ногу на ступеньку. На меня, еще стоящего в ночи, хлынул поток золотистого света. Елена Белозерова улыбалась мне, протягивая свою фантастическую руку, горячую и решительную.

У них, однако, все было по-простому, чудесно, немного старомодно. И люди удивительно душевные. Мамочка – профессор университета, искренняя, домашняя. Прекрасная, как дочь. Папка – бывший поэт, с влажными мечтательными глазами, помаргивавший большими ресницами, баснословно разбогатевший на женьшене. Почетный женьшеневод, председатель общества женьшеневодов и просто прекрасный человек, которого любили даже бандиты и банкиры.

Я протянул Елене короб с клубникой. Она засмеялась и, наклонившись, поцеловала меня в щеку. И я с наслаждением поцеловал ее. Вдохнул ее аромат, прижался виском к ее виску, коснулся носом уха.

Потом мы вчетвером сидели в столовой, расположенной необычно – в мансарде, – с огромными наклонными окнами, распахнутыми прямо в звездное небо. Мы говорили о том о сем, я рассказывал о замечательных людях, с которыми сегодня удалось пообщаться, мы хохотали и под массандровское белое вино пировали самой простой и божественной вкуснятиной – первыми хрусткими лисичками, которые Белозеровы собственноручно собрали накануне в окрестностях своей дальней тверской усадьбы.

Мне ужасно хотелось рассказать им о своем открытии, о том, что у каждого должна быть своя необыкновенная идея. Я даже несколько раз раскрывал рот, но спохватывался и преглупо так, с открытым ртом, замирал.

После чая с клубникой мамочка и папка отправились спать, а мы с Еленой, выключив свет, час или больше сидели тут же в столовой, как дети, шепчась, целуясь, прислушиваясь к шорохам, хотя нам никто и не думал мешать. Потом крадучись пробрались в ее спальню и как сумасшедшие первый раз полюбили друг друга на ее трогательной девичьей кроватке, вокруг которой до сих пор были разбросаны куклы и плюшевые медведи.

Она хотела, чтобы я остался на ночь, навсегда (а уж как я этого хотел!), но все-таки расстались немногим за полночь. Пусть уж все будет так душевно и старомодно. Мы договорились, что на следующий день я вернусь сюда и официально попрошу ее руки.

Я вышел из особняка и еще долго шел, шел, не помня себя, не замечая ничего вокруг. Только ощущал, как во мне все содрогается и трепещет, словно бесконечно продолжавшееся высшее любовное упоение. Вошел под гигантские затейливо украшенные лепниной арки старинной станции метро. Странно, что меня, по виду обколовшегося или укурившегося, не задержал какой-нибудь милицейский патруль по подозрению в наркомании или что-нибудь в этом роде. Впрочем, ничего странного. Это же был мой первый звездный день.

Домой ехать совершенно не хотелось. Я успевал на последнюю электричку.

Было уже Бог знает как поздно, когда я приехал к Канцелярову. Он жил у черта на рогах, в когда-то глухой подмосковной деревеньке, теперь островке прямо посреди муравейников-новостроек, в плохоньком, хотя и обширном деревенском домишке, без телефона, на четыре входа. Я обрадовался, увидев в окнах свет.

Несмотря на поздний час, у Канцелярова не спали. Я поднялся на крыльцо и стукнул в дверь. Открыла заторможенная соседка Адель, не разговорчивая до того, что казалась немой. Аделаида работала дежурной на станции метро. У нее там, поговаривали, имелась своя крохотная коптерка, где она принимала гостей-мужчин. Она и сейчас была в своей форменной одежде – красной кепочке с рельсами и шпалами на кокарде, в белом кителе. У нее была чрезвычайно вытянутая талия, эллиптические бедра, короткие ноги, лодыжки, как бутылочные горлышки, и сумасшедший гипнотический запах.

Еще через секунду выбежал сам Канцеляров в своем тесном кургузом костюме, белой сорочке с нелепо торчащими углами воротника и радужном галстуке, огромном, как гладильная доска.

– Наконец-то! – воскликнул Канцеляров, радостно приподнимаясь на носках, но не решаясь меня обнять. – Я думал, ты забыл и уже не приедешь.

Ах ты, Господи, а ведь я действительно запамятовал, что у него сегодня день рождения. Да и не знал никогда. Впрочем, конечно, не подал виду, что не знал и удивлен. Похлопал себя по карманам, выудил единственно ценное, что у меня было – элегантную серебряную зажигалку, купленную когда-то под настроение. Лаконично протянул Канцелярову.

– Подарок. Канцеляров просиял еще больше, пролепетав:

– Так ведь я не курю… Господи, я забыл, что он еще и не курит.

– Ну так будешь давать прикуривать красивым девушкам, – сказал я, подмигивая Адели. Глядя на нее, мне навязчиво лез на ум до идиотизма наивный и эмоциональный, хотя и трогательный рассказ Канцелярова. Умственно отсталая, но жадная до секса, соседка сделала его мужчиной. Он же, побывав между ее потрясающе огненными чреслами и в потрясении чувств, убежал прямо среди ночи из дома, долго бродил в близлежащей лесополосе, то и дело останавливался, расстегивал штаны, доставал член, снова и снова с восторгом рассматривал его в лунном свете, находя все признаки того, что отныне обладает членом настоящего мужчины… А произошло это, между прочим, совсем недавно, в начале лета. То есть моему восторженному другу-девственнику в этот момент было не двенадцать, не шестнадцать и даже не восемнадцать, а полных двадцать восемь лет.

– Спасибо, спасибо, друг, – бормотал счастливый Канцеляров, щелкая зажигалкой, чуть не со слезами на глазах, и, обернувшись к гостям, гордо сказал: – Он меня ужасно любит! – В приливе чувств даже поцеловал зажигалку, поместил ее во внутренний карман пиджака – поближе к сердцу, бережно прикрыл ладонью.

У меня же в глазах все еще был туман. Я разглядел каких-то его пожилых родственников, обношенных и говорливых, сидевших за столом и при моем появлении начавших, скрипя стульями, подниматься.

Я наконец обнял Канцелярова, он обнял меня. Даже лобызнул в щеку, как собака, успев обнюхать. А лобызнув, воскликнул:

– Изумительно! Вы только понюхайте, как должен пахнуть настоящий мужчина! Какая у него бесподобная пена для бритья.

– Дурак, – брякнула Адель в красном платье, – духи это. Женские.

– Да, да! – тут же подхватил Канцеляров. – От него всегда пахнет женскими духами. Ты, часом, не влюблен?.. Конечно, он влюблен! Он, между прочим, пользуется у женщин огромнейшим успехом. Я вот умею только дружить с женщинами, а он с ними…

Потом я был усажен на почетное место.

Забавно, что и тут на столе стояли грибы. Только не лисички. Огромная сковорода с аппетитной бурой жарехой. Сколько гектаров пригородного леса нужно было прочесать престарелым Канцеляровским родственникам, чтобы собрать такую уйму грибов! Странно также, что до моего прихода жареху еще не съели. Объяснилось это просто – оказывается, Канцеляров ревностно охранял грибное жаркое именно до моего прихода, так как не оставлял надежды на мое появление.

Кроме сковороды с жарехой, на столе стояли тарелки со слегка разворошенными незамысловатыми закусками – килькой, вареной колбасой, дешевым сыром и так далее. И едва початая бутылка водки.

Канцеляров обежал вокруг стола, каждому похваставшись дареной зажигалкой. Потом торжественно подлил в рюмки водки.

– Я хочу выпить за здоровье моего друга…

– Что ты болтаешь, – прервал его я, – у кого сегодня день рождения? Я предлагаю выпить за здоровье нашего именинника!

– О, он меня ужасно любит! – с еще большим умилением повторил Канцеляров и на радостях снова полез меня мокро лобызать, норовя впиться в губы. Если бы я не знал его двести лет, я бы решил, что в нем проснулся педик. Ему совершенно нельзя пить. Еще ужаснее, что, выпив, он непременно заводит песни – со своим дубовым ларингитным голосом и абсолютным отсутствием слуха.

Впрочем, я был рад, что приехал к нему. Один дома я бы не выдержал, наверное, лопнул от переполнявших меня чувств. А здесь чуть поостыл, наслушался рассуждений о направлениях в мировой политике и экономике, почерпнутых из газет, вспомнил, что вот она – реальная жизнь. Да еще телевизор работал на полную. Аделаиду подговорили тянуть именинника Канцелярова за уши, и она тянула его весьма добросовестно.

– Ай! – кричал Канцеляров. – Ай! Ай!

Когда все было подъедено-допито, празднование пришло к логичному завершению. Меня проводили за ширму и опять-таки отвели самую почетную постель – продавленную и мягкую кровать покойной бабушки. Впрочем, я бухнулся в нее, уже почти ничего не чувствуя. Еще несколько секунд лежал с открытыми глазами, слушая, как женщины гремят собираемой со стола посудой, а Канцеляров рассказывал им, какой я замечательный – необыкновенный и умный человек.

Под эти разговоры о том, какой я замечательный, я стал проваливаться в какой-то счастливый сон.

Мне показалось, что я только что закрыл глаза, что еще гремят посудой, как почувствовал, что ко мне под одеяло кто-то забрался. Это была Адель. Уже, естественно, без форменной одежды, совершенно нагая, горячая и обволакивающая, как ванна. Сначала я попытался выпихнуть ее обратно, но она шептала, что это очень плохая примета отвергать пришедшую к тебе женщину, природа накажет, да и грех. Не так уж глупо для умственно отсталой. Кроме того, в глубокой, как яма, кровати покойной бабушки, в абсолютной темноте, когда вокруг тебя обвиваются своей чрезвычайно вытянутой талией, закидывают за спину короткие ноги, хватают тебя за все места… Увы, это была неравная борьба с обжигающими чреслами.

Я проснулся только утром, как мне показалось от кукарекания. Однако, придя в себя, никаких петухов не обнаружил. Должно быть, приснились. Я лежал в бабушкиной постели один, но перины все еще были ужасно горячими, влажными и пахли лежалой соломой. Нехорошо вышло. Но, как говорится, приятственно.

Выглянув из-за ширмы, я увидел, как Канцеляров деликатно ходит на цыпочках от буфета к столу, от стола к буфету и осторожно расставляет чашки, блюдца. Режет лимон, откупоривает, зачем-то нюхает растворимый кофе. Затем усаживается на стул и замирает в ожидании, вперив взгляд в настенные часы, стрелки на которых едва подбираются к семи утра. Только когда часы протренькали, он поднялся и отправился ко мне за ширму.

– Ах, ты уж проснулся! – воскликнул он, когда я, потягиваясь, улыбнулся ему навстречу. Я вскочил и дружески потрепал его по плечу. Я чувствовал себя необычайно свежим и отлично выспавшимся. Мы сели пить кофе. Канцеляров принялся рассказывать, что ему снилось ночью. Будто бы он сидел ночью у лесного костра. Над дымящимися угольями висела баранья туша. Хорошо пропеченное мяско, хрустящая кожица, брызжущая соком. Он подползал к туше вместе с какой-то замечательной женщиной, они хватали мясо зубами и отползали. А вокруг – дикая природа, ночь, звезды. Как будто они были членами какого-то древнего племени.

– А потом вы с ней, наверное, схватились в объятиях прямо на тлеющих углях, – подхватил я. – Потом, кончая, кричали «Оле-оле!..»

– Ты как всегда угадал…

Канцеляров покраснел и принялся с преувеличенной обстоятельностью разгрызать кусок рафинада.

– А как ты думаешь, Канцеляров, – вдруг шутливо спросил я, – еще

существуют какие-нибудь тайные общества? Он наморщил лоб, серьезно обдумывая мой вопрос.

– Говорят, что сейчас вообще нет никаких тайных обществ, – сказал он, немного погодя. – И быть не может. Время неподходящее… А я думаю, что в том-то и дело, что для таких обществ самое неподходящее время – как раз самое подходящее.

Как всегда меня развеселил.

– А почему ты спросил? – спохватился он.

– Да так, что-то такое снилось, – усмехнулся я.

– Расскажи!

– Если бы я сам помнил. Что-то такое загадочное, странное. Нет, ничего не помню. – Жаль, – искренне расстроившись, вздохнул он.

– Пора на работу, – сказал я, взглянув на часы. В метро Канцеляров пытался возобновить разговор, но из-за шума поезда это было совершенно невозможно.

А немного погодя, проезжая замечательную станцию, облицованную гранитом и мрамором чувственно-розовых и интимно-смуглых тонов, разукрашенную вакхическими мозаиками, мы помахали нашей заторможенной Аделаиде, которая уже прохаживалась по перрону в своей красной форменной кепочке, с фосфорицирующим кружком-семафором в руке.

Когда мы доехали до своей станции, я сказал Канцелярову, что сегодня, пожалуй, на службу не пойду, землетрясения ведь от этого не случится, и, запрыгнув обратно в вагон поезда, покатил в противоположную сторону, оставив удивленного и огорченного приятеля на перроне.

Я намеренно не предупредил его заранее. Чтобы избежать расспросов. На сегодня у меня были совершенно другие планы.