Читать «Мой папа – Штирлиц (сборник)» онлайн - страница 141

– Вы что же, буддист? – не удержалась я.

– Дорогуша, на подобные вопросы я не отвечаю, – отрезал он.

– Хорошо, хорошо. Это даже не вопрос, а всего лишь невинная ассоциация, – пролепетала я, – многие мои знакомые ездили в Индию, но не было среди них ни одного индуиста или, скажем, мусульманина – все как на подбор были буддистами.

Он хмыкнул, а я продолжила:

– Вот через несколько дней вы уедете в Индию, я в Америку, а сегодня в России у нас с вами есть реальный шанс встретиться и пережить приключение, которое может быть волнующим, остросюжетным, а может быть скучным и тривиальным – это уж от нас с вами зависит. Неужели вам, как писателю, не интересно рискнуть?

– Хорошо приходите сегодня на станцию метро «Чеховская» в час дня. У меня есть кое-какие дела в центре, может быть, я и смогу выкроить для вас минут десять-пятнадцать, но предупреждаю – никаких фотоаппаратов, видео и диктофонов. Интервью я принципиально не даю и ни на какие ваши вопросы отвечать не намерен.

От огорчения в желудке у меня екнуло. Ведь изначально эту игру в приключение я затеяла, чтобы взять у самого популярного в сегодняшней России писателя интервью, заказанное мне нью-йоркским журналом.

– На «Чеховской», вероятно, будет тьма народу, не лучше ли встретиться в ресторане, – промямлила я.

– Ерунда, – перебил он, – никого там, кроме нас с вами, не будет.

– А если все же кто-то забредет, как же мы друг друга узнаем?

– Легко – я приду с большой синей сумкой и в очень красивой рубашке.

– А я…

Не дослушав, он брякнул трубкой.

Виктор Пелевин, это имя преследует меня несколько последних лет. Куда ни придешь, везде спрашивают: «Читала «Жизнь насекомых», «Омон Ра», «Желтую стрелу», «Чапаева и Пустоту»…?» Ну конечно же. Читала и перечитывала, каждый раз восхищаясь яркой одаренностью писателя и испытывая неловкость от ощущения, что создавал эти остроумные произведения не зрелый человек, а гениальный подросток, в полемическом задоре против набившей оскомину литературы взрослых, сеющей «разумное, доброе, вечное».

Каждый раз на вопрос, нравится ли мне пелевинская проза, однозначно ответить я не могла, а потому комплексовала и злилась, ассоциируя себя с немодной старухой, волокущей за собой тяжеленную авоську заплесневелых гуманистических идеалов, алчно склонившейся над коробкой из-под постмодернистского торта, в которой притаился обмазанный кремом кирпич. Словом, к писателю Пелевину я испытывала сложную гамму чувств, в которой отсутствовала, пожалуй, единственная, но очень для меня как читателя важная нота – благодарность. Впрочем, это не совсем так, я хорошо помню, как муж мой, типичный читатель-маньяк, несколько лет назад прочел мне вслух повесть «Затворник и Шестипалый», и, что греха таить, была я Пелевину за эту вещь благодарна, как бывает одинокий пассажир в ночном поезде благодарен случайному спутнику за умную, искреннюю беседу о смысле жизни, ни разу не прерванную похабной шуткой или банальной сентенцией. Я так была благодарна ему, так разлетелась любить, но расшиблась о пошедшие следом романы, в которых изобретательность, эрудиция, интеллектуальная игра и нагловатое изящество изложения не могли замаскировать зияющий провал на месте духовного смысла и содержания…

Не скрою, редакционное задание взять у Виктора Пелевина интервью я приняла с энтузиазмом. Впрочем, поскольку речь о гонораре не шла, то заданием его вряд ли можно было назвать, скорее это была просьба – раз уж все равно буду в Москве, то почему бы не попробовать встретиться и не посвятить потом во все подробности встречи читателя. Често говоря, мне и самой любопытно было узнать: какой он – этот загадочный Пелевин, почему так упорно отказывается от интервью, почему не хочет, чтобы его фотографировали, почему распространяет вокруг себя инфантильную завесу таинственности. Кроме того, будучи писателем, журналистикой прежде я никогда не занималась и, подобно наивному большинству, в глубине души полагала, что встречаться со знаменитостями и задавать им вопросы – дело легкое и приятное… Словом, почему бы не рискнуть.

Легче сказать, чем сделать. Прибыв в Москву и отдав должное обязательным дружеским возлияниям, как-то утром я проснулась и поняла, что почти бессознательно две недели подряд мысли о предстоящей встрече гнала от себя прочь, заранее боясь неудачи и томясь дурными предчувствиями, а поняв, устыдилась и принялась обзванивать многочисленных знакомых с целью найти выход на загадочную знаменитость. Оказалось, что задача это не такая уж сложная. Не прошло и пары часов, как я договорилась с одной очаровательной американской журналисткой, что та меня с Пелевиным познакомит.

– Интервью он вам, конечно, не даст, – сказала она с легким акцентом, – мы попробуем замаскировать наше мероприятие под дружескую попойку.

– Идет, – согласилась я, заранее поздравив себя с удачей в первом раунде.

Однако жизнь, естественно, не замедлила посмеяться надо мной. Через несколько дней благодетельница позвонила и огорчила сообщением, что встреча отменяется, так как саму ее неожиданно отправляют в командировку на границу то ли с Чечней, то ли с Дагестаном, то есть туда, где по сравнению с Москвой в тот момент было еще более жарко и опасно.

– Дайте мне хотя бы телефон Пелевина, – простонала я, – может быть, мне самой удастся его разговорить…

– Очень в этом сомневаюсь и, честно говоря, не советую. Виктор – человек закрытый, несветский, ко мне испытывает привязанность, которую я объясняю своим американским происхождением, то есть тем, что не ассоциируюсь у него ни с чем русским, а следовательно, местным, надоевшим, беспардонным, и со мной он чувствует себя в безопасности за броней американского уважения к «прайвеси», а вам, боюсь, без моего присмотра нахамит.

– Не волнуйтесь, – поспешила я успокоить, – журналистскую работу я с собой не ассоциирую и, если хамят, не обижаюсь.

– Дай-то бог, дай-то бог, – с сомнением сказала она, продиктовала телефон и, взяв с меня страшную клятву, что я никогда никому его не открою, укатила в свою горячую во всех смыслах точку.

На следующий день, собравшись с духом, я набрала данный ею номер и стала слушать мерные гудки, пока их не прервал вежливый автоответчик, жизнерадостно-механическим баритоном сообщивший почему-то по-английски, что хозяина нет дома. Вторя автоответчику, я представилась по-английски – на другом конце тут же подняли трубку.

– Але, але, подождите, я перейду к другому аппарату. – Пелевин говорил по-русски, голос его был живым и даже взволнованным.

В трубке послышалась тяжелая возня с намеком на панику, что-то грохнулось, разбилось, засопело и протопало.

– Виктор, – бодро сказала я, – мне бы очень хотелось с вами познакомиться. Моя американская подружка обещала устроить нам встречу, но, к сожалению, уехала, поэтому я звоню…

– Скажите, Оля, а вы красивая?

От неожиданности я поперхнулась.

– Какое это имеет значение?

– Для вас – большое. Если вы не будете отвечать на мои вопросы, то разговора у нас не получится, так как я на ваши реально отвечать не собираюсь, а если вы некрасивая, то про встречу вообще гуманнее было бы забыть.

Мне стало не по себе. Неужели разговор с Виктором Пелевиным мне придется вести в таком тоне? Неужели, чтобы взять у него интервью, я должна…

– Красивая, – сказала я, – но, если быть до конца честной, не слишком молодая.

Не знаю, на что я рассчитывала, уж не на уважение ли к своим едва начавшим пробиваться сединам?

– А сколько вам стукнуло? – спросил он живо.

– Виктор, – попробовала я охладить его пыл, – не кажется ли вам, что это не совсем светский тон?

– Не гони, мать, сколько тебе конкретно – полтинник?

– Хватил, сынок.

– Сорок пять?

– Да ну тебя.

– Сорок?

– Предположим.

– Ну, сорок еще ничего, – неожиданно обрадовался он. – В последний раз, месяца три назад, спал я с одной чувихой лет тридцати восьми, и это было «нот бэд эт олл». А где тридцать восемь, там и сорок…

– Вы округляете, как школьник.

– Не в этом суть…

– Да ведь не спать же мы с вами собираемся.

– А что же, реально, мы собираемся делать? – в его голосе прозвучало недоумение, а в моей голове пронесся вихрь догадок о том, как именно моя благодетельница Пелевину меня представила. Усталым педагогическим тоном я объяснила:

– Мы собираемся встретиться где-нибудь в публичном месте и побеседовать.

– О чем, дорогая? – спросил он без прежнего энтузиазма.

– О жизни и смерти, об иллюзиях и реальности, о литературе и…

И тут, прервав мой перечень, он впервые задал мне тот роковой вопрос:

– А на хрена мне тогда все это надо?

Я замялась…

– У вас что, серьезные проблемы со сном? Одному не спится?

– Оля, – сказал он, все больше раздражаясь, – если вы хотите взять у меня интервью, заранее предупреждаю – не выйдет.

– Да кто же говорит об интервью, – запричитала я, – но должны же мы встретиться, прежде чем решить, спать нам или не спать.

– О’кей, – смягчился он, – звоните завтра утром, я подойду к телефону и мы договоримся о деталях.

Мысленно я поздравила себя с успехом во втором раунде, и опять, как выяснилось, преждевременно. Весь следующий день я обрывала его телефон, но общаться приходилось с автоответчиком. Сначала я не очень-то расстраивалась. Ну вышел с утра в воскресенье человек за пивом, с кем не бывает. Я терпеливо набирала номер, слушала короткую автоотповедь, оставляла вежливое сообщение, но к вечеру устала и расклеилась. Целый день я просидела в чужой душной квартире, безуспешно борясь с мухами и мечтая о холодном душе. Из крана с особым московским цинизмом тек кипяток, мухи не унимались, в рассчете на встречу с Пелевиным я отменила поездку к друзьям на дачу и теперь должна была коротать вечер наедине с телефоном и раздраженной совестью. В перегретой голове непрестанно зудело: «Ну что я лезу к человеку, он же ясно сказал – не нужно ему все это, и не обязан он делать мне одолжение. Зачем я согласилась на это задание? Журналист я аховый, гуляла бы сейчас с друзьями, набиралась бы положительных эмоций на год вперед». Я совсем уже готова была смириться со своим первым журналистским поражением, но машинально опять набрала засевший в мозгу номер и вместо обычного сдержанного текста проговорила с чувством:

– Виктор, вы злодей. Вы динамите меня весь день. Я устала, мне сорок лет, меня девушки не любят…

– Меня тоже, – внезапно отозвался он. – Вот послушайте, что одна оставила вчера в четыре часа утра на моем автоответчике. Сначала до трех звонила и в гости напрашивалась, а потом – вот послушайте, я прокручу.

Высокий девичий голосок проворковал: «Уважаемый писатель Пелевин, я звоню вам, – на секунду он запнулся и, видоизменившись до хамского визга, продолжил, – чтобы послать вас…» – далее следовало сексуально-топографическое название.

– Да, – фальшиво посочувствовала я, – не просто быть знаменитостью.

– Еще бы, – обрадовался он, – и так все время, то компьютер заедает, то бляди телефон обрывают…

– Вот-вот, – принципиально не заметив обидного намека, сказала я, – они «обламывают» вас, а вы меня. Где логика?

– Нету в вас никакого ко мне сочувствия, – со слезой пожаловался он, – я вам о своей тяжкой доле, а вы на меня же с упреками… Имеет, я вас спрашиваю, русский писатель право на праздник, может он в воскресенье в гордом одиночестве водки выпить?

– Все выпить хотят, – сурово парировала я. – Между прочим, из-за вашего праздника я вообще все воскресенье, как на работе, рядом с телефоном просидела. Так что сочувствия вы от меня не дождетесь, лучше честно скажите, будем мы с вами встречаться или по телефону глазки строить да на свинцовые мерзости жаловаться?

– Будем, – твердо и пьяно пообещал он. – Звоните завтра утром ровно в десять, я как штык подойду к телефону.

– Слепой сказал: посмотрим, – буркнула я, заранее поздравлять себя с успехом уже не стала и правильно сделала. Целую неделю после вышеприведенного разговора я звонила Пелевину и в десять, и в одиннадцать, и в двенадцать, и утром, и вечером, с каждым звонком все больше теряя веру в успех, все сильнее злясь на него и презирая себя. До отьезда в Нью-Йорк оставалась всего пара дней, когда он наконец поднял трубку, чтобы опять задать мне все тот же вопрос:

– Нахрена, скажите, вы мне сдались и почему я, собственно, должен с вами встречаться?

Как хотелось мне закричать тогда, что сам он нахрен мне сдался, и бросить трубку, на прощание прибавив, как давешняя девица, что-нибудь позабористей, но писательская самодисциплина, диктующая дописывать смертельно надоевшую историю до конца, сдавила горло и заставила, выражаясь пелевинским языком, «прогнать телегу» о пресловутом приключении. Не знаю, то ли в то мгновение он надо мной сжалился, то ли «телега» сработала, но он назначил мне свидание.

Приближаясь к станции метро «Чеховская», от волнения я разве что зубами не стучала. На сей раз я ожидала от Пелевина любого подвоха, и последний не заставил себя ждать – станция была буквально запружена народом. Москвичи и гости столицы, одетые в рубашки, которые с некоторой натяжкой можно было признать красивыми, несли на плечах сумки, которые с тем или иным успехом можно было назвать большими и синими. Кроме того, не было на этой душной станции ни лавочки, ни приступочки. Изредка тяжкий тысячеголосый шум легко перекрывал соблазнительный радиоголос, предлагавший потным, измученным жарой пассажирам отдохнуть на лазурных берегах Босфора и Адриатики. Обессилев от толкучки и нервного напряжения, я присела было на ступеньку перехода на станцию «Пушкинская», но тут же кто-то, обозвав меня неприличным словом, задел по плечу большой синей сумкой, груженной, судя по всему, булыжниками, после чего мне пришлось вскочить и, напряженно озираясь, опять закружить по ставшей ненавистной станции. Скоро в безликой пассажирской текучке я стала узнавать товарищей по несчастью. Так же, как и я, они алчно высматривали в очередной выплеснувшейся из электрички порции знакомое лицо, с тем лишь отличием, что я-то как раз понятия не имела, как выглядит тот, кого я жду. Мутная юношеская фотография на обложке книги издательства «Вагриус» была не слишком большим подспорьем.

Среди прочих внимание мое привлекла женщина в джинсовом комбинезоне с нервным, отталкивающим посторонние взгляды лицом. Почему-то в голову мне настойчиво лезла дикая мысль, что ждем мы с ней одного и того же человека. Невольно я стала за ней следить, но, несколько раз мрачно пробежав короткую дистанцию «Чеховской», она удалилась, а я, закоснев в собственном упрямстве, осталась. Иногда в припадке отчаяния я обращалась к прохожим мужчинам с вопросами типа: «Скажите, вы действительно считаете эту рубашку красивой или свою сумку большой и синей?» Обычно благосклонные ко мне, мужчины на сей раз от меня буквально шарахались.

После всех моих звонков «тому, не знаю кому» да еще почти часового ожидания «того, не знаю кого» я, как никогда, в тот момент чувствовала себя униженной, оскорбленной и безнадежно падшей в собственных глазах. Стрелка часов медленно подползала к двум, когда на «Чеховской» появился новичок, и я вздрогнула, поняв, что дождалась. Трудно однозначно сказать, почему я сразу поняла, что это Пелевин. Может быть, потому, что метался он по станции с безумным видом человека, опоздавшего на целый час, может быть, потому, что, обладай я его внешностью, я бы тоже раз и навсегда отказалась иметь дело с фотографами, может быть, потому, что его плечо, прикрытое рубашкой в красно-синюю ромашку, отягощала действительно большая и синяя сумка, а может быть, просто потому, что это был мой последний шанс.

Я решительно подошла к незнакомцу и строго сказала:

– Виктор, вы опоздали на час, не оправдывайтесь тем, что с целью произвести хорошее впечатление вы гладили эту рубашку. Не такая уж она и красивая.

Тот в сторону не шарахнулся, но и особой радости не выказал. Беспокойно озираясь поверх моей головы, он сухо заметил:

– Пьер Карден, между прочим.

– Не между прочим, – съязвила я. – У нас в Нью-Йорке такие носят только представители нац– и секс-меньшинств.

Мне очень хотелось бы сейчас за все мучения Пелевину как следует наподдать, но надо мной навис высокий, неуклюжий, упитанный дядька лет тридцати семи с неприветливым, низколобым лицом и темной шевелюрой, сильно смахивающей на первобытную шерсть. Такого не больно-то отшлепаешь.

– Ты не в Нью-Йорке, моя дорогая, – тоном Мистера-Твистера проворчал он и, как ни в чем не бывало, осведомился, не заметила ли я женщину, по описанию походившую на ту неласковую в джинсовом комбинезоне.

– Она прокляла вас и просила меня вам это передать, – сказала я, поразившись своей интуиции.

Впервые, кажется, Пелевин решился на меня взглянуть.

– Не наезжайте – у меня компьютер сломался, я пытался его чинить, а сейчас, к сожалению, у меня нет уже тех десяти минут, которые я собирался вам уделить, так что простите, но я должен бежать.

– Виктор, – угрожающе преграждая ему дорогу, спросила я, – вы что, серьезно предлагаете мне покорно удалиться после того, как я прождала вас целый час в этом аду?

– В принципе да, но если не лень, можете проводить меня в одну компьютерную контору здесь неподалеку.

Я обреченно кивнула и, пока мы поднимались по эскалатору, успела изучить его внешность: азиатские глаза, морщины на напряженном лбу, пористую кожу смуглого, мясистого лица, наводившего на ассоциации не с развитым «эго» модного писателя, а скорее с игом его гипотетических предков. Все так же беспокойно глядя поверх моей макушки, он спросил:

– А почему вы так хотели познакомиться? Вы что-нибудь читали из того, что я написал?

– Конечно.

– Ну и как?

– Кое-что очень понравилось.

– А что именно?

Пелевин заметно оживился, должно быть надеясь, что я упомяну его новый роман «Generation ”П”», который даже заядлые фанаты-пелевинцы признали неудачным; но я, не без мстительного удовольствия, сказала правду:

– Безусловно мне понравились лишь рассказы из сборника «Синий фонарь», особенно «Затворник и Шестипалый».

Пелевин разочарованно отвернулся, а я поняла, что при всем напускном равнодушии он болезненно внимателен к читательской оценке и это единственное уязвимое его место в нашем общении. На собственном опыте зная, как неприятно, когда в ущерб новым вещам читатели хвалят старые, и желая сгладить неловкость, я тут же добавила:

– А вот мужу моему понравилось абсолютно все…

Пелевин перебил:

– К сожалению, я не могу порадовать вас сообщением, что меня это хоть сколько-нибудь… – слово «волнует» он заменил эротическим глаголом.

– А самому-то вам какие из ваших произведений наиболее дороги? – не унималась я.

– Ненаписанные, – буркнул он, сходя с эскалатора.

Мы вышли на раскаленную, как сковородка, Пушкинскую площадь, и, достав из кармана сотовый телефончик, такой малюсенький, каких даже в рекламных роликах мне еще не доводилось видеть, Пелевин страстно перед кем-то заизвинялся. На том конце эфира неласковая, как из разговора выяснилось – Маша, судя по всему, Пелевина за опаздание распекала, а он кротко и даже униженно оправдывался и обещал больше никогда, никогда…

– Наверное, отец вас в детстве ремнем наказывал, – не без ехидства предположила я, когда он закончил разговор.

– Отец мой несколько недель назад умер, – сурово сказал Пелевин и, увидев мое искреннее огорчение, неожиданно продолжил: – Его пример другим наука…

Не глядя на меня, он направился к Страстному бульвару, но проход к нему оказался закрыт, и только мы собирались перебежать улицу, как застряли в душегубке между забором, за которым происходило что-то, судя по звуку, ужасное, и внезапно хлынувшим на нас автомобильным потоком. Надо признать, что единственное, чего я в Москве серьезно опасаюсь, так это попасть под машину. За десять перестроечных лет некоторые из моих знакомых пострадали от особой лихости московских водителей, один даже погиб, поэтому, пересекая улицу даже в положенном месте на зеленый свет, я инстинктивно хватаюсь за локоть спутника, знакомого или случайного. Как правило, те всегда относились к моей слабости с пониманием. Сейчас, когда от страха я ухватилась за Пелевина, он всем телом дернулся, точно ядовитую змею стряхнул с себя мою руку и закричал, что не выносит хамской фамильярности, после чего бросился от меня прочь, лавируя между мчащимися на полном ходу машинами. Пришлось мне очертя голову последовать за ним.

– Почему вы так бурно отреагировали на мое прикосновение? Ведь я не хотела вас обидеть, просто испугалась, – догнав его, тяжело отдуваясь, спросила я. – Неужели нет в вас никакого сочувствия к чужой слабости?

– У меня тоже слабости есть, – с едва заметным смущением сказал он. – Так, например, я не выношу тактильного контакта с посторонними и прошу вас поэтому больше никогда до меня не дотрагиваться.

Мы опять зашагали молча, и не без облегчения я подумала, что вопрос «спать или не спать» оказался в нашем случае чисто риторическим.

Внезапно Пелевин прервал молчание:

– А чем вы там у себя в Нью-Йорке занимаетесь?

– Рассказы пишу.

– Вам не позавидуешь.

– Это почему же? – удивилась я.

– Тяжелое это дело – быть в Америке русским писателем.

– А в России разве легкое?

– Не жалуюсь, – сказал Пелевин.

– Я тоже, – соврала я, ибо жалуюсь, да еще как, всем встречным и поперечным на отсутствие денег, публикаций, постоянное уныние и прочие популярные в среде непопулярных писателей проблемы, но вот успешному, переведенному на многие языки, известному на Западе обладателю некольких высших литературных премий жаловаться не стала.

– А вы-то откуда знаете, как живется писателям в Америке? Вы сами-то там бывали?

– Да, я только что оттуда вернулся.

– Ну и как вам?

– Как ни странно, мне очень понравилась американская природа. Раньше я как-то поневоле представлял себе индустриальные джунгли, а оказалось, что природа у вас пышная и здоровая, как деревенская девка. Я пару месяцев прожил в глуши, без телевизора, телефона, и сильно затащился.

– Значит, все-таки не всем русскоязычным писателям в Америке живется трудно, не так ли?

– Пожалуй.

– А в Нью-Йорк вы заезжали?

– Да. Отличный, крутой город, я имею в виду Манхэттен. Всех этих Квинсов, Бруклинов, что там еще, я не знаю, да и знать не хочу.

– Вы рассуждаете, как турист, который в Москве любит только Кремль. Как и в любом другом городе, в Нью-Йорке надо пожить, чтобы по-настоящему полюбить его весь, а не только исхоженные туристские тропы. Бродский последние годы жил в Бруклине, Довлатов в Квинсе…

– С ними я знаком не был, а вас слишком плохо знаю, чтобы верить на слово.

– А кому вы верите на слово?

– В Нью-Йорке, например, Генису. Он, по-моему, вообще сейчас является самым интересным русскоязычным писателем в Америке.

– Уж не потому ли, что сам он от вас просто без ума?

– Не думаю, просто наши взгляды на жизнь и литературу во многом похожи.

– Уж не ему ли в Америке трудно приходится?

– Да нет, у него как раз вроде бы все в порядке. А вы с ним знакомы?

– Соседи, – без энтузиазма ответила я, – он, между прочим, тоже не в Манхэттене, а в провинциальном Эджуотере живет. Изредка мы встречаемся на литературных тусовках, но он замечает меня, только если я оказываюсь поблизости от какой-нибудь заезжей знаменитости.

– Плохо ваше дело.

– Это как сказать. В отличие от вас, мне идеи Гениса отнюдь не близки. Лучше всего его литературное кредо охарактеризовал один мой знакомый, сравнивший его произведения с описанием самолета, в котором все внимание фокусируется на анализе формы, размера, дизайна салона, и ни словом не упоминается о двигателе и о том, на какую высоту он поднимается и с какой скоростью. То есть автору в принципе неважно, может самолет летать или нет. А в чем конкретно вы чувствуете близость с Генисом?

Я ожидала ответа на этот вопрос, но Пелевин вдруг остановился и сказал:

– Я пришел. Прощайте.

– Виктор, а как же наше приключение, – заныла я, – не кажется ли оно вам слишком коротким и бессюжетным?

– Пожалуй. Впрочем, если вам совсем не жалко времени, то подождите меня здесь часок-другой – глядишь, когда освобожусь, мы и придумаем с вами какой-нибудь новый остросюжетный ход.

Вслед за Пелевиным я вошла в прокуренный подъезд, поднялась по лестнице и оказалась в бывшей коммуналке, видимо, совсем недавно переделанной в респектабельный офис – белые стены, компьютеры, удобные кресла. От аналогичного в Нью-Йорке его отличало лишь отсутствие кондиционеров. То есть кондиционеры-то были, но, увы, не работали, поэтому духотища в помещении стояла адская. Усиливая русский колорит, мимо нас по коридору промчался абориген в одной майке с гроздью пивных бутылок в руках.

– Подождите здесь, – сказал Пелевин, указав на кресло рядом с компьютером, на экране которого махала красивыми крыльями заставка с названием популярной в России музыкальной группы «Белый Орел».

Отворив стеклянную дверь, он вошел в соседний кабинет, а я, мысленно напевая шлягер вышеупомянутой группы «Как упоительны в России вечера», стала сквозь нее наблюдать сцену, заимствованную жизнью из немого кино. Возбужденно жестикулируя, Пелевин требовал чего-то, судя по всему, невозможного от флегматичного и выморочного на вид молодого человека. Губы писателя беззвучно шевелились, кулаки безотчетно сжимались, глаза бегали – молодой человек, как пионер на допросе, стоял на своем. Я наблюдала эту комичную сцену и думала о том, что по возрасту меня с автором «Принца Госплана» разделяет всего несколько лет, но принадлежим мы к совершенно разным поколениям. Если наше в юности бредило «Битлами» и Окуджавой, то его – угорало от «Пинк Флойда» и «Лед Зеппелин», если большинство людей моего поколения относится к компьютеру как к усовершенствованной версии печатной машинки или, в лучшем случае, как к инструменту для зарабатывания денег, то они относятся к нему как Буратино к Золотому ключику, открывшему дверцу в волшебный мир Интернета, компьютерных игр и прочих сокровищ. Если для нас его поломка – всего лишь досадная неприятность, то для них это катастрофа, чреватая потерей смысла жизни…

Тут рассуждения мои прервались появлением вышеописанной парочки, которая, не обратив на меня ни малейшего внимания, расположилась за соседним компьютером.

– Ну давайте, что у вас там? – голосом усталой примадонны спросил юноша.

Пелевин засуетился, речь его запестрела непонятными для меня жаргонными словечками. Из его возбужденной речи, пользуясь опытом, подаренным мне жизнью в иноязычной стране, я смогла понять, что «писюк» с сотовым модемом ведут себя безобразно. Пелевин достал из синей сумки портативнейший из всех мною до сих пор виденных персональный компьютер (у него, я заметила, вообще все электронные штучки были новейшими и моднейшими) и, тыча в лицо меланхоличному юноше, возопил:

– Почему он застрял?!

Тот вяло предположил:

– Не хочет выходить, наверное.

– Но почему?

– Видать, не хватало ему нежности.

– Да какой там нежности, я и так его и сяк – застрял, подлец, а мне работать надо.

– А вы его ногами потоптать не пробовали? Говорят, помогает.

Пелевин побагровел, сделал за спиной у юноши руками жест Отелло в последнем акте одноименной трагедии, но сдержался и, плохо скрыв обиду, спросил:

– Не понимаю, он же должен легко выниматься, это же не какое-то дерьмо дешевое, я же у вас его за сто долларов купил.

– А почему вы считаете, что не дешевое, – возразил не заметивший угрожающего жеста юноша, – хороший триста баксов стоит, а этот и есть дерьмо дешевое, потому и не шуршит.

– По-вашему, сто долларов – это дешево? – возопил создатель «Generation ”П”». – Да в Нью-Йорке за то, что вы по три сотни толкаете, ни один уважающий себя хакер больше семидесяти долларов не даст.

– Вот и поезжайте туда. Заплатите за билет восемь сотен, за визу стольничек и купите его себе там за семьдесят баксов, а у нас он стоит триста, а с этим дерьмом я и возиться не хочу…

Происходившая в моем присутствии драма меня увлекла. В ней уже не я, а сам супермодный Пелевин выглядел устарелым в глазах наглого сына компьютерного века, которому сердце и мозги заменили новенькие кремниевые чипы, а воду – пресловутая «пепси».

– Беру свои слова обратно, – неожиданно обратился ко мне Виктор, – непросто жить русскому писателю и в России.

– То-то же, – назидательно хмыкнула я и, поняв из разговора, что «париться» мне здесь еще порядочно, вышла, чтобы позвонить подруге, свидание с которой из-за затянувшегося на весь день ожидания вынуждена была отложить.

По преследующему меня в России закону подлости телефонная карточка ни одним из ближайших автоматов не принималась, поэтому мне пришлось вернуться и попросить у Пелевина его мобильный. В пылу разборки он протянул мне его, не глядя, и я уверена, что, подойди к нему в тот момент белый медведь, он бы и на него точно так же отреагировал. В коридоре я набрала номер подруги и сказала:

– Майка, прости, к четырем к тебе не успеваю.

– Но мама уже наготовила целую гору и стол давно накрыт, – возмутилась та. – Где тебя носит?

– Да я тут в центре с Пелевиным застряла.

– А это что за зверь?

– Писатель ваш самый модный.

– А, кажется, что-то слышала. Красивый хоть?

– Да ну…

– Так на хрена он тебе сдался. Бросай его и приезжай. Год не виделись, на столе все стынет.

В животе после Майкиных слов заурчало, перед глазами поплыли божественные видения – яичного паштета с гусиными шкварками, фаршированной шейки, рыбного рулета… Майкина мама – кулинарный гений, но, вместо того чтобы с благодарностью вкушать сейчас ее шедевры, я второй час уныло бродила по пустым коридорам компьютерного центра, прислушиваясь к тарабарщине, доносившейся из комнаты, где остался Пелевин. А оттуда неслось: