Читать «Чайная церемония в Японии» онлайн - страница 15

Связь дзен-буддизма с чаем ни для кого давно не секрет. Мы уже отмечали, что чайная церемония появилась на основе ритуала дзен-буддистов. Имя основателя даосизма Лао-цзы тоже неразрывно связано с историей чаепития. Относительно происхождения народных привычек и традиций в китайских школьных учебниках говорится, что церемония угощения гостей чаем зародилась при знаменитом ученике Лао-цзы по имени Гуань Инь [Ин Си] [17] , который первым у ворот заставы Хань предложил «почтенному учителю» чашку золотистого чудодейственного напитка. Споры о достоверности всех этих легенд не утихают до сих пор. Однако они представляют ценность хотя бы тем, что служат доказательством употребления чайного напитка в древности теми же даосами. Наш интерес к даосизму и дзен-буддизму на текущий момент в основном заключается в тех представлениях относительно жизни и искусства, которые воплотились в теории под названием тиизм.

Приходится признать, что до сих пор отсутствует правдивое представление о положениях даосов и дзен-буддистов на каком-либо из иностранных языков, хотя несколько похвальных попыток предпринималось.

Перевод – это всегда искажение истины. И как отметил один из авторов династии Мин, он в лучшем случае может отражать только лишь изнанку парчи – все нити на месте, но отсутствует изысканность цвета или рисунка. Но, в конце-то концов, разве существует великое учение, поддающееся простому толкованию? Древние мудрецы никогда не укладывали свои теории в систематизированные русла. В их разъяснениях полно парадоксов, так как боялись абсолютизации истины наполовину. Они начинали речь как люди не от мира сего, а в результате их слушатели обретали мудрость. Сам Лао-цзы, с его странным чувством юмора, говорит: «Люди на низшей ступени умственного развития встречают истину дао неудержимым смехом. Если бы они не смеялись, то это было бы не дао».

Дао буквально означает «путь». Его переводили с китайского языка как «путь человека», «абсолют», «закон», «естество», «абсолютная цель», «метод». Такие варианты нельзя назвать неверными, ведь использование слова «дао» даосами зависит от предмета исследования. Сам Лао-цзы говорил о нем таким образом: «Существует вещь, содержащая все смыслы, которая появилась еще до появления небесного свода и земной тверди. В полной тишине! В абсолютном одиночестве! Она стоит отстраненно от всего сущего и не подвергается изменениям. Она вращается без угрозы для самой себя и приходится матерью Вселенной. Я не знаю ее имени и поэтому называю Путем. С большой неохотой я называю ее «бесконечностью». Бесконечное – это мимолетное, мимолетное – исчезающее, а исчезающее – это обращающееся». Дао – это скорее переход, чем путь. Это дух космических перемен, вечный рост, который возвращается на круги своя, чтобы произвести новые формы бытия. Он извивается наподобие дракона, который служил любимым символом даосов. Он сворачивается и разворачивается наподобие облаков. О дао можно говорить как о великом преобразовании. Субъективно оно представляет собой настрой Вселенной. Оно абсолютно и относительно.

Следует, прежде всего, помнить, что даосизм, как и его закономерный правопреемник дзен-буддизм, представляет собой индивидуалистическую тенденцию в южнокитайском умонастроении в противовес коммунизму Северного Китая, выразившемуся в конфуцианстве. Срединное царство по территории не уступает Европе и отличается специфическими особенностями населения, разделенного системами двух великих рек, пересекающих Китай. Бассейн Янцзы-цзян и Хуанхэ можно представить себе как Средиземноморье и Балтику. Даже сегодня вразрез с предпринимавшимися на протяжении столетий попытками усреднения южные китайцы по своему складу мышления и верованиям отличаются от своих северных братьев точно так же, как латинская раса отличается от тевтонов. В древности, когда общение представлялось куда более сложной задачей, чем в настоящее время, и особенно в период феодализма, такое различие выглядело наиболее выпуклым. Искусство и поэзия одного дышит воздухом, радикально отличающимся от воздуха искусства и поэзии другого. У Лао-цзы, его последователей и у пионера поэтов-почвенников Янцзы-цзян Кунцугена [Цзи-юаня] мы находим идеализм, совершенно несопоставимый с прозаическими нравственными представлениями современных им северных писателей. Лао-цзы жил за пятьсот лет до наступления христианской эпохи.

Сам зародыш даосского суждения можно обнаружить задолго до пришествия Лао-цзы, после смерти названного Длинноухим. В древних трактатах Китая, особенно в Книге перемен, содержатся предзнаменования его умозаключений. Однако глубокое уважение, придававшееся законам и традициям классического периода, достигшего вершины расцвета с учреждением в XVI веке до н. э. династии Чжоу, на протяжении долгого времени служило тормозом развития индивидуализма. Поэтому только после свержения династии Чжоу и образования бесчисленного множества самостоятельных царств возникли условия для возрождения роскоши свободомыслия. Лао-цзы и Соси (Чжуан-цзы) считаются южанами и великими выразителями мыслей новой философской школы. Однако Конфуций со своими многочисленными учениками стремился к сохранению традиций предков. Даосизм нельзя понять без знания конфуцианства и наоборот [18] .

Мы уже договорились о том, что даосские абсолютные понятия считаются относительными. В области этики даосы ругали законы и моральные кодексы общества, ведь для них понятия добра и зла были понятиями относительными. Четкостью определения всегда назначаются пределы, так как понятия «установленный» или «неизменный», по их мнению, означали прекращение роста. Кунцуген (Цзи-юань) сказал: «Мудрецы толкают мир». Наши нормы нравственности возникли из потребностей общества в прошлом, но разве общество навсегда останется неизменным? Соблюдение общинных обычаев предполагает постоянное пожертвование отдельным человеком чего-то государству. Перед системой просвещения стоит задача сохранения великих заблуждений, поэтому ею поощряется некоторое взвешенное невежество населения. Народ учат отнюдь не истинным добродетелям, а правильному поведению. Наша злоба исходит от нашей устрашающей застенчивости. Мы не прощаем других, потому что осознаем собственную неправоту. Мы лелеем высокую мораль, потому что боимся прилюдно говорить правду; мы ищем покоя в гордыне, так как опасаемся признавать истину перед самими собой. Как можно серьезно относиться к окружающему миру, когда этот мир сам по себе такой ничтожный! Повсюду царит закон: ты – мне, я – тебе. Какие уж тут честь и целомудрие! Взгляните на самодовольных торгашей добром и истиной. Кто-то даже покупает так называемую святую веру, которая на самом деле представляет собой всего лишь общепринятую мораль, освященную цветами и музыкой. Лишите церковь ее внешней мишуры – и что от нее останется? При всем при этом буйным цветом распускаются всевозможные верования, так цена вопроса выглядит мизерной до нелепости: билет на небеса оценивается в одну молитву, достойному гражданину достаточно приобрести соответствующий диплом. Присвойте себе меру веса, и, если вашу истинную полезность узнают в мире, вас в скором времени продадут с аукциона тому, кто предложит денег больше, чем другие. Почему люди обоего пола так любят рекламировать сами себя? Неужели исключительно в силу привычки, приобретенной во времена рабства?

Зрелость идеи заключается не столько в силе, способной пронзить современность, сколько в энергии определения последующих движений. Даосизм служил движущей силой в период правления династии Цин, когда произошло китайское объединение и возникло государство под названием Китай. Было бы забавно при наличии у нас времени определить его влияние на современных мыслителей, математиков, составителей законов жизни и войны, мистиков и алхимиков, а также поздних поэтов-почвенников, воспевавших красоты Янцзы-цзян. Нам не следует пренебрегать этими мыслителями, обсуждавшими нашу реальность, которые высказывали сомнения, можно ли считать белую лошадь настоящей только потому, что она белая, или потому, что она из плоти, а также самими мастерами поговорить о шести династиях, которые, как философы дзенов, упивались рассуждениями о чистом и абстрактном. Но прежде всего нам следует воздать должное даосам за все то, что они сделали для формирования гражданина Небесного характера, отличающегося известным терпением и утонченностью, «теплой, как яшма». В китайской истории полно примеров того, как приверженцы даосизма, будь то выдающиеся деятели или подвижники, следовали своему учению с разным, но всегда поучительным успехом. В нашем повествовании тоже не обойтись без своей доли нравоучений и увеселений. Его к тому же обогатят казусы, аллегории и афоризмы. Не помешало бы поближе познакомиться с дивным императором, никогда не жившим в этом мире, потому что он в нем и не жил на самом деле. Мы можем полететь по ветру с Ле-цзы [19] и обнаружить, как это просто, поскольку мы сами представляем собой ветер, или повиснуть в воздухе вместе со старцем Хуанхэ, жившим между небом и землей, так как не относился ни к первой, ни ко второй стихии. Даже в такой гротескной апологетике даосизма, сохранившейся в Китае поныне, находится удовольствие от созерцания богатства образов, неизвестного в других вероисповеданиях.

Однако главный вклад даосов в жизнь народов Азии пришелся на сферу эстетики. Китайские историки всегда вели речь о даосизме как «искусстве пребывания в мире», ведь его теоретики имеют дело с настоящим, то есть с нами самими. Именно в нас Бог встречается с природой, а вчера отделяется от завтра. Настоящее – это проходящая бесконечность, признанная сфера существования относительного. Относительность нуждается в упорядочении, а упорядочение – это искусство. Искусство жизни состоит в постоянном приспособлении к окружающим нас предметам. Даосы принимают обыденность такой, какая она есть, и, в отличие от конфуцианцев и буддистов, стараются найти прекрасное как раз в нашем мире скорби и тревог. Сунская аллегория с тремя дегустаторами уксуса удивительным образом отражает тенденцию этих трех концепций. Как-то перед Шакья-Муни, Конфуцием и Лао-цзы стоял кувшин с уксусом, считавшимся символом жизни, и каждый из них окунул свой палец, чтобы проверить его крепость. В конечном счете Конфуций нашел его кислым, Будда назвал его горьким, а Лао-цзы – сладким.

Даосы утверждали, что человеческую комедию можно наполнить жизнью, если все будут хранить единство общества. Секрет успеха мирской драмы заключается в сохранении пропорции вещей и предоставлении места другим людям без утраты своего собственного положения. Для того чтобы достойно сыграть свои роли, надо знать содержание всей пьесы; нельзя терять замысел всеобщности в какой-то частности. Это Лао-цзы наглядно показывает на своей любимой метафоре, посвященной пустоте. Он утверждал, будто по-настоящему существенное пребывает именно в пустоте. Подлинную сущность помещения, например, можно найти в свободном пространстве между крышей и стенами, а не между самими крышей и стенами. Практическая польза кувшина заключается в пространстве, в которое можно налить воды, а не в форме кувшина или материале, из которого его изготовили. Всемогущество пустоты проявляется в том, что в ней помещается все. Движение возможно при наличии свободного пространства пустоты как такового. Хозяином положения становится тот, кто сможет превратиться в свободное пространство для существования других людей. Целое всегда выше частного.

С такими своими представлениями даосы оказали громадное влияние на все наши теории действия, даже на теорию фехтования и рукопашного боя. Название японского искусства самообороны – джиу-джитсу – позаимствовано из параграфа трактата «Дао дэ цзин». Мастер джиу-джитсу в защите старается утомить противника и измотать его силы за счет уклонения от сопротивления, он навязывает врагу борьбу с пустотой. Тем временем он накапливает силы для победы в финальной схватке. В искусстве актуальность того же самого принципа наглядно демонстрируется через полезность предположения. В недосказанности созерцателю предоставляется шанс домыслить предложенную идею, и тем самым великое произведение искусства неодолимо приковывает к себе внимание зрителя до тех пор, пока он фактически не сливается с ним. Там для вас образуется пустота, в которую вы можете проникнуть и заполнить ее своим художественным пафосом, на который окажетесь способным.

Настоящим даосом считался тот, кто овладел искусством жизни. При рождении он вступает в сферу снов только для того, чтобы пробудиться к реальности в момент смерти. Он совершенствует свой собственный ум для того, чтобы слиться самому с безвестностью других. Он отличается «упорством, как человек, пересекающий зимой стремнину; нерешительностью, как тот, кто боится соседей; уважительностью гостя. Он колеблется, как лед, готовый вот-вот расплавиться; непритязательный, как кусок еще не обработанного дерева; пустой, как долина; бесформенный, как потревоженные воды». Три главные ценности жизни для него составляли сострадание, бережливость и скромность.

Если теперь обратить свое внимание на дзен-буддизм, то легко ощутить его основы в учении даосизма. Дзен – это имя, происходящее от санскритского слова «дхьяна», означающего «размышление». Сторонники дзен-буддизма полагают, будто с помощью сосредоточенного размышления можно достичь предельного самопознания. Размышление-медитация представляется одним из шести путей достижения состояния Будды, и апологеты дзен-буддизма утверждают, будто Шакья-Муни придавал особое значение данному методу в своих поздних учениях, когда излагал их основные постулаты главному последователю Кашьяпе. В соответствии с их традицией Кашьяпа, как первый патриарх дзен-буддистов, поделился тайной с Анандой, который в свою очередь передал ее следующим патриархам, и она перешла к двадцать восьмому патриарху по имени Бодхидхарма. Бодхидхарма прибыл в Северный Китай в первой половине VI века, и его считают первым патриархом китайских дзен-буддистов. В повествовании об этих патриархах и их теориях находим много неоднозначного. В философских аспектах раннего дзен-буддизма просматривается большое родство, с одной стороны, с индийским нигилизмом Нагарджуны и, с другой стороны, с философией Джняна, сформулированной Шанкарачарьей. Формулирование первого учения дзен-буддистов таким, каким оно дошло до наших дней, следует считать заслугой шестого китайского патриарха Эно [Хуэй-нэн] (637–713). Он основал школу южного дзен-буддизма, которая названа так по месту ее укоренения в южной части Китая. Его ближайшим последователем числится великий Басе [Ма-цзу] (умер в 788 г.), при котором дзен-буддизм стал оказывать влияние на жизнь народа Поднебесной. Ученик Басе по имени Хякудзё [Бай-чжан] (719–814) первым учредил буддистский монастырь, а также назначил ритуал и правила для его настоятеля. В спорах представителей школ дзенбуддизма после кончины Басе мы находим влияние традиции жителей бассейна Янцзыцзян, внедривших местные способы мышления, противоречащие классическому индийскому идеализму. Что бы ни возражали горделивые вероотступники, стороннему наблюдателю сложно не заметить сходства постулатов южного дзен-буддизма с положениями учения Лао-цзы и даосских любителей риторики. В «Дао дэ цзин» уже обнаруживаются ссылки на важность сосредоточения внимания на себе и на необходимость правильной тренировки дыхания, считающиеся существенными моментами практической медитации дзен-буддистов. Кое-какие из наиболее толковых комментариев к «Книге Лао-цзы» написали ученые дзен-буддисты.

Предметом поклонения у приверженцев дзен-буддизма, как и даосизма, числится субстанция относительная. Один учитель дзенбуддизма определяет его как искусство ощущения Полярной звезды на южном небосклоне. Истину можно познать только лишь через оценку противоположностей. Опять же буддисты, как и даосы, считаются последовательными апологетами индивидуализма. Сущим они считают то, что касается работы нашего собственного сознания. Шестой патриарх по имени Эно [Хуэй-нэн] однажды наблюдал двух монахов, занятых созерцанием колышущегося на ветру флага пагоды. Один из них молвил: «Движение создает ветер». Другой возразил: «Движение создает флаг». А Эно объяснил им, что на самом деле движение создавали не ветер и не флаг, а нечто в их собственном сознании. Хякудзё [Бай-чжан] прогуливался по лесу с учеником, когда при их приближении с земли поднялся заяц. «Почему этот заяц бросился от вас прочь?» – спросил Хякудзё. «Потому что он меня боится», – последовал ответ. «Нет, – поправил наставник, – он сделал это потому, что в тебе заложен смертоносный инстинкт». Этот диалог вспоминает о даосском мыслителе по имени Соси [Чжуан-цзы]. Однажды Соси с приятелем прогуливался по берегу реки. «Посмотри, как радостно эти рыбы резвятся в воде!» – воскликнул Соси. Приятель возразил ему следующим образом: «Ты же сам не рыба, откуда тебе известно, что они радуются жизни?» – «Ты же не я, – ответил Соси, – откуда ты знаешь, что мне не ведомо, будто эти рыбы радуются жизни?»

Дзен-буддисты часто отвергали предписания традиционного (ортодоксального) буддизма точно так же, как даосы сопротивлялись конфуцианству. Для дзен-буддистов с их абстрактным проникновением в суть вещей слова представлялись не чем иным, как обременением мыслительного процесса, а весь массив буддистских писаний выглядит примитивными комментариями к личным умозрительным построениям. Последователи дзен-буддизма стремились к прямому проникновению во внутреннюю суть вещей и видели в их внешних атрибутах только лишь препятствия для ясного познания истины. Именно из-за любви к абстракции дзен-буддисты предпочитали черно-белые зарисовки искусным цветным картинам классической буддистской школы. Кое-кто из дзен-буддистов даже вступил на путь иконоборчества, так как в них горело желание познать Будду в себе самих, а не через его изображения и символику. Тут мы находим в глубине веков Танаку Осё [Тан-ся], морозным днем поколовшего деревянное изваяние Будды на дрова. «Какое кощунство!» – воскликнул в ужасе свидетель святотатства. «Я хочу добыть Шали (драгоценности) из пепла», – смиренно парировал буддист. «Но ты совершенно определенно не получишь Шали из этого изваяния!» – последовал сердитый упрек, на который Танака ответил: «Если у меня ничего не выйдет, тогда я рублю совсем не Будду, и какое-либо кощунство в моих действиях отсутствует». И тут он повернулся к разгоревшемуся пламени погреться [20] .

Особая заслуга наставников дзен-буддизма перед восточной мыслью состояла в признании повседневности в равной степени важным явлением с духовностью. Они полагали, что в великой взаимосвязи вещей отсутствует деление на малое и большое, что атом наделен равным с Вселенной потенциалом. Стремящийся к совершенству человек должен открыть отражение внутреннего света как раз в своей собственной жизни. С этой точки зрения большую роль играла организация жизни обитателей монастыря дзен-буддистов. Каждому монаху, кроме самого настоятеля, поручалась конкретная работа по уходу за монастырем. Забавно, но новообращенным поручали задания попроще, а самым уважаемым и заслуженным монахам доставались поручения скучные и требующие грубой силы. Такое распределение труда должно было служить укреплению дисциплины среди монахов, ведь все поручения следовало выполнять безукоризненно. Таким образом, серьезные разговоры заводились как раз во время прополки сада, разделки турнепса и заваривания чая. Идеология тиизма возникла из буддистской концепции величия в мельчайших событиях жизни. Из даосизма пришли основы эстетических идеалов, а дзен-буддисты помогли внедрить их в жизнь.