Читать «Андрей Тарковский. Жизнь на кресте» онлайн - страница 20

Людмила Григорьевна Бояджиева

— Я не враг… — Андрей потянул было руку в рот — грызть и так чуть не до корня искусанные ногти, вовремя остановился и сцепил кисти за спиной. — Но он верно говорит. У меня есть одежда… не совсем…

— «Не совсем…» Ха! Коренным образом буржуазная и не соответствующая облику комсомольца! — отрубила гневно веснушчатая. — Я его в парке видела с компанией стиляг, когда мы патрулировали. Разогнали, побрить кое-кого хотели. Не наш это человек.

— Вот видишь, как о тебе люди отзываются. Да… Выходит, рано тебе, Андрей, в комсомол поступать, — укоризненно покачал головой фронтовик. — Давайте голосовать, товарищи. Кто за то, чтобы удовлетворить заявление Тарковского о вступлении в ряды ВЛКСМ? Никто… Иди-ка ты, парень, домой и хорошенько подумай, как тебе жить дальше, с идейной молодежью или с подонками…

Так и не пришлось Андрею побывать в комсомоле. Позже он уже не рискнул вступить в ряды КПСС, куда хотел бы попасть не из карьерных соображений, а в знак причастности к социалистическому строительству СССР. Но пытаться не стал. Уже знал — чужак, зарубят, да еще насмешками травить будут.

4

Так странно сошлись звезды над этой обычной московской школой, что в одном классе с Андреем учился Андрюша Вознесенский. На Вознесенском держалась школьная стенная газета, в него влюблялись девочки, он, слегка заикаясь, открывал звонкими певучими стихами школьные вечера. Присмотрел в приятели голубоглазый Вознесенский хмурого брюнета из поэтической семьи. Дружба не получилась по причине замкнутости Андрея и определившихся у него совсем иных интересов.

Но через много лет известный поэт напишет миниатюру о своем прославившемся и рано умершем однокласснике. Называется рассказ «Белый свитер».

К нам в 9-й «Б» 554-й школы пришел странный новенький: Тарковский, Андрей Арсеньевич. Рассеянный. Волос, крепкий, как конский, обрамлял бледные скулы. Он отстал на год из-за туберкулеза. Голос у него был высокий, будто пел, растягивал гласные. Был он азартен, отнюдь не паинька. Я пару раз видел его ранее во дворе, мы даже однажды играли в футбол, но познакомились мы лишь в школе.

Мы с ним в классе были ближе других. Жил он в деревянном домишке, еле сводя концы с концами на материнскую зарплату корректора. Из школы нам было по дороге. Вся грязь и поэзия наших подворотен, угрюмость недетского детства, выстраданность так называемой эпохи культа отпечаталась в сетчатке его, стала «Зеркалом» времени, мутным и непонятным для непосвященных. Это и сделало его великим кинорежиссером века.

…Так вот однажды мы во дворе стукали в одни ворота. Воротами была бетонная стенка. На асфальте стояли лужи. Скучая по проходящей вечности, с нами играл Шка — взрослый лоб, блатной из 3-го корпуса. Во рту у него была фикса.

Он уже воровал, вышел из колонии.

Его боялись. И постоянно отдавали ему мяч. Около нас остановился чужой бледный мальчик, комплексуя своей авоськой с хлебом. Именно его потом узнал в странном новеньком нашего класса. Чужой был одет в белый свитер крупной, грубой, наверное, домашней вязки. «Становись на ворота», — добродушно бросил ему Шка. Фикса его вспыхнула усмешкой, он загорелся предстоящего забавой.

Стоит белый свитер в воротах. Тринадцатилетний Андрей. Бей, урка дворовый, Бей, урка дворовый, бутцей ворованной, по белому свитеру бей — по интеллигентской породе! В одни ворота игра. За то, что напялился белой вороной в мазутную грязь двора. Бей белые свитера! Мазила! За то, что мазила, бей! Пускай простирает Джульетта Мазина. Сдай свитер в абстрактный музей. Бей, детство двора, за домашнюю рвотину, что с детства твой свет погорел, за то, что ты знаешь широкую родину по ласкам блатных лагерей. Бей щеткой, бей пыром, бей хором, бей миром всех «хоров» и «отлов» зубрил, бей по непонятному ориентиру. Не гол — человека забил, за то, что дороги в стране развезло, что в пьяном зачат грехе, что, мяч ожидая, вратарь назло стоит к тебе буквой «х». С великою темью смешон поединок. Но белое пятнышко, муть, бросается в ноги, с усталых ботинок всю грязь принимая на грудь.

Передо мной блеснуло азартной фиксой потное лицо Шки. Дело шло к финалу.

Подошвы двор вытер о белый свитер. — Андрюха! Борьба за тебя. — Ты был к нам жестокий, не стал шестеркой, не дал нам забить себя. Да вы же убьете его, суки! Темнеет, темнеет окрест. И бывшие белые ноги и руки летят, как андреевский крест.

Да они и правда убьют его! Я переглянулся с корешом — тот понимает меня, и мы, как бы нечаянно, выбиваем мяч на проезжую часть переулка, под грузовики. Мячик испускает дух. Совсем стемнело.

Когда уходил он, зажавши кашель, двор понял, какой он больной. Он шел, обернувшись к темени нашей незапятнанной белой спиной. Андрюша, в Париже ты вспомнишь ту жижу в поспешной могиле чужой. Ты вспомнишь не урок — Щипок-переулок. А вдруг прилетишь домой? Прости, если поздно. Лежи, если рано. Не знаем твоих тревог. Пока ж над страной трепещут экраны, как распятый твой свитерок.