Читать «Мост через овраг» онлайн

Эдуард Маркович Корпачев

Мост через овраг

Мост через овраг

В этом городе все октябри такие: подует свистящим голосом флейты ветер, уронит последние листья в Днепр, и плывут листья у берега, плывут и гусиные перья. А сами гуси вдруг склоняются к полёту, с гоготом тяжело поднимаются на крыло, обрывают на лету провода, унося гогот на луг, и тогда выходят на улицу женщины, кричат на гусей, и похоже, что женщины и гуси перекликаются.

Ещё не появились монтёры, и улица была словно бы заминированной, и тревожные женщины говорили встречным и Владе про опасность. Владя кивал головой, и напоминал другим встречным про оголённые провода, и шёл себе дальше — в холмистый парк с ворохами листьев, напоминающими муравейники, в те глухие уголки парка, где деревья с гроздьями ягод.

Поздней осенью нет ничего краше этого дерева, этих жарких ягод на ветвях! И пускай ты осенью смотришь пристально на всё и жалеешь землю, пускай так бросается в глаза любая перемена, пускай представляются находкой листья на крышах, потных от растаявшего инея, — всё же нет ничего притягательнее этого дерева с зимними ягодами. И вот входишь в парк, глядишь на рябину час и другой, устанавливаешь мольберт, выдавливаешь из тюбиков краску, так остро пахнущую замазкой, рисуешь, ищешь верный мазок. И сначала смотришь, сложив руки на груди, удовлетворённо на свою работу, а потом разочаровываешься и кривишься, и звучат хулой одобрительные слова твоего учителя, руководителя изостудии Константина Кузьмича:

— Должно получиться. Должно!

Но ведь каждый, кто рисует, судит себя справедливее и беспощаднее учителя. Особенно если знаешь, какой настоящий художник он сам, твой учитель, твой Константин Кузьмич, молодой, но уже с сединой в отращиваемой бородке…

Оставив позади улицу и мостик, повисший над сухим оврагом, Владя вскоре оказался в парке, в том особенном месте, где меж холмами, в углублении, поднималась рябина, вся в ягодах, в красных ягодах. И прежде чем сесть на скамью подле этого дерева, пришлось потерпеть, пока уйдёт старик в длиннополом пальто, набивавший листьями мешок.

Никакого мольберта, никаких красок Владя с собою не брал, хотя в кармане лежали деньги, которые мама дала ему на краски. Теперь так раздражали его та предупредительность, то внимание, с которыми относились родные к этому его увлечению. И так раздражало теперь то, что прежде нравилось ему больше самой радости труда, самого упоения рисунком: на оконченной работе, ещё не просохшей, живой, внизу картона или холста, в правой стороне, выводить свою фамилию: «В. Борташук» — и ставить год. Как будто оттого, что распишется и пометит рисунок годом, он станет мастером, настоящим художником, станет надеждой в доме своём, изостудии!

Глядя на потемневшие, сургучные гроздья рябины, предчувствуя растерянность родных, когда поймут, что он навсегда забросил краски и кисти, Владя почти твёрд был в своём решении оставить рисовать, оставить это искушение, грозящее ему позором, потому что осознал свою неспособность передавать на холсте небо и землю, крыши, влажные от растаявшей изморози, тяжёлый полёт гусей, жар зимних ягод рябины. Особенно эти гранатовые гроздья рябины! Он двадцать раз принимался оживлять на картоне гранатовые гроздья, осеннее дерево, вороха листьев, похожие на муравейники, и всё не радовало его, всё начинал сначала, и рука уже устала.