Читать «Иосиф Бродский. Вечный скиталец» онлайн - страница 49

–  Чем бы вы объяснили такой бурный роман Бродского с английским языком, его упорное стремление писать стихи на английском? Хотел ли он покорить поэтическую вершину и как англоязычный поэт? Ему недостаточно было славы русского поэта?

– Я не думаю, что Иосиф жаждал славы англоязычного поэта. Он был достаточно умен, чтобы понимать, что это невозможно. Хотя я помню, как на фестивале поэзии в Кембридже собрались лучшие переводчики Мандельштама и говорили, что невозможно перевести на английский «За дремучую доблесть грядущих веков». Кто-то из зала крикнул: «Тут находится Бродский, давайте послушаем, что он скажет». Вышел Иосиф, и первое, что он сказал, было: «Nothing is impossible» – нет ничего невозможного. У меня сердце ушло в пятки, потому что мгновенно одной фразой он дал им всем пощечину, нажил огромное количество врагов. Потом он стал им объяснять, что в этой строчке запрятаны и Пушкин, и Державин, и что-то еще… Никто из переводчиков об этом даже не догадывался. А он им прочитал целую лекцию о русской поэзии. В нем было это – нет ничего невозможного. Но что касается письма стихов на английском… Понимаете, он слишком поздно пришел в английский язык. Он так и не смог избавиться от русского акцента как в устной, так и в письменной речи. Однажды Дерек Уолкотт сказал по поводу одной из его английских рифм: это может быть английской рифмой, если прочитать слова с русским акцентом; по-английски это не рифма. Помимо этого, ему не хватало английской идиоматики.

–  Вы опросили о Бродском более 60 человек, хорошо знавших его. Были ли среди этих свидетельств неожиданные для вас, представлявшие Иосифа Александровича новым, не знакомым вам?

– Нет, пожалуй, нет. Все-таки я достаточно хорошо его знала. Другое дело, что я столкнулась с неожиданным явлением. Я хотела обсудить, было ли что-нибудь специфически еврейское в его поэзии. Или, например, меня интересовал вопрос христианских мотивов его творчества. Я с удивлением обнаружила, что для обсуждения этих тем ни у меня, ни у моих собеседников в буквальном смысле нет слов. В годы советской власти эти темы были табуированы, и язык остался без инструментария. Обсуждать эти темы мне было весьма трудно.

–  Почувствовали ли вы разницу в суждениях о Бродском до и после его смерти?

– Да, почувствовала. При жизни Иосифа они его больше кусали, царапали. После смерти стало больше пиетета, меньше мелочных придирок. Если же говорить о главном, то я не встретила еще ни одного русского поэта, который не страдал бы комплексом Бродского.

– Что вы называете «комплексом Бродского»?

– Это ясное осознание того, что вы – современник великого поэта второй половины ХХ века. Вы ходили с ним по одним улицам, вы легко могли его встретить, он еще вчера был здесь, умнейший человек и гениальный поэт. Ему досталось столько славы, сколько не имели ни Ахматова, ни Мандельштам, ни Цветаева. И в России, и в Америке, и в Европе – везде. Он застилает горизонт. Его не обойти. Ему надо либо подчиниться и подражать, либо отринуть его, либо впитать в себя и избавиться от него с благодарностью. Последнее могут единицы. Чаще можно встретить первых или вторых. Это и есть комплекс Бродского.

–  Вы уверены, что не преувеличиваете значение Бродского?

– Как известно, Александр Сергеевич Пушкин перенес французскую поэзию на русскую почву. Это понятно: французский в то время был родным языком русской аристократии. Но ни Пушкин, ни поэты, шедшие за ним, ничего не взяли из богатейшей английской поэзии, кроме, пожалуй, романтического образа поэта у Байрона. Все это сделал Иосиф Бродский два столетия спустя. Это колоссальный вклад в русскую поэзию, в русскую литературу, в русскую культуру, в русский язык, наконец. Русский язык нуждался в этом вкладе, в этой новой крови и получил ее благодаря Бродскому. Если бы он не сделал, кроме этого, ничего больше, только за один этот вклад ему следовало бы поставить памятник. Я убеждена, что его влюбленность в английский язык, в английскую культуру, в английскую поэзию была продиктована внутренними потребностями русского языка, которому он служил так верно и так преданно, как никто.

–  Он же полагал язык данным нам свыше, для него язык был божеством…

– Да, верно, он сам об этом много писал и говорил. Но, помимо этого, он полагал, что поэзия есть высшая форма существования языка. И в этом смысле я не знаю другого поэта, который находился бы в таких отношениях с языком… Мне порой кажется, что Бродский – это осознанный выбор русского языка.

– Как это?

– Ну если следовать Иосифу, то язык – нечто данное нам свыше, некая субстанция и больше, и глубже, и протяженнее во времени, нежели человек или даже человечество. Вот, допустим, что это огромное живое существо – русский язык – созревает до такого момента, когда ему требуется поэт, который помог бы в совершенной форме зафиксировать современное состояние языка, открыл бы ему дорогу к дальнейшему движению. И этот язык выбирает маленького еврейского мальчика в антисемитской стране, зная, что он пройдет через страдания; вдыхает в него поэзию, зная, что истинный поэт в этой стране либо гибнет, либо подвергается изгнанию. Он дает ему выжить, стать знаменитым и исполнить порученную ему миссию.

–  Последний вопрос. Расскажите, как он умер.

– Накануне вечером у них с Марией были гости. Разошлись поздно. Иосиф Александрович поднялся в свой кабинет наверх. Сказал, что поработает немного, разберет какие-то бумаги. Он частенько делал так вечерами. И, когда засиживался допоздна, оставался спать в своем кабинете. Поэтому в тот вечер Мария не удивилась, что он не спустился вниз, не пришел в свою постель… Утром раздался телефонный звонок, она поднялась наверх, чтобы его разбудить, и не смогла открыть дверь. Он лежал на полу, кажется, даже в очках. То есть он, видимо, сидел, потом поднялся, чтобы спуститься вниз, и упал. Разрыв сердца. Страдал ли он при этом? Надеюсь, что он умер очень быстро…