Читать «Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву» онлайн - страница 130

Мы прошагали километра два, и нас вновь догнала телега. На этот раз в ней сидела женщина, которая и довезла нас до деревни, где находилась школа.

Несмотря на то что деревня находилась практически в пригороде Москвы, она была невероятно бедной. Старые дома с покосившимися заборами, кругом грязь и какое-то запустение. Крестьяне отказывались продавать нам продукты даже за хорошую цену. Были они какие-то злые и неприветливые даже в это тяжелое время, когда, как говорится, беда объединяет людей. Большинство взрослого населения было настроено антисоветски. Они еще помнили сытые времена до революции, когда им неплохо жилось при князе, которому принадлежала эта земля, а советская власть, похоже, не принесла им ничего хорошего.

Мы в Москве конечно же все были патриотами и в принципе ничего не знали о бедственном состоянии деревни. Поэтому нам была странна и непонятна эта озлобленность крестьян в такое тяжелое для страны время. Даже к детям, ученикам нашей школы, они относились грубо и неприветливо. Купить для детей молоко или яйца было большой проблемой.

Тут я хочу сказать пару слов о той учительнице, которая уже упоминалась выше. Вернувшись в Москву после войны, я зашла в школу, где когда-то работала. Мне потребовался какой-то документ. Там я спросила об учительнице, с которой мы в 1941 году переводили малюток из яслей через рощу в княжескую усадьбу. Мне ответили, что она сейчас находится в школе и я могу поговорить с ней сама.

Учебный год еще не начался, и учителя занимались подготовкой к этому ответственному событию. Учеников в школе еще не было, и персонал в общем-то был не очень загружен работой. Я вошла в какой-то класс и сразу же узнала свою бывшую коллегу. Она сидела за столом и заполняла классный журнал. Подошла к ней; она меня тоже узнала, это я заметила сразу, но потом у нее в глазах появился испуг. Она, вероятно, вспомнила наши разговоры в роще под деревней Березань в начале войны и опустила голову, продолжая что-то писать. И тут я спросила ее, как она провела годы войны. Женщина оправилась от испуга и удивленным, явно неестественным голосом ответила, что я, очевидно, обозналась и приняла ее за кого-то другого. Я поняла, что говорить нам не о чем, и ушла.

Конечно, она могла подумать, будто я пришла к ней за какой-то помощью или с просьбой, и не хотела иметь дело с еврейкой, так как в это время в стране уже нагнетался страшный антисемитизм. Был разгромлен Антифашистский комитет, расстреляны ведущие еврейские писатели и артисты, велась оголтелая кампания борьбы с «безродными космополитами». Разумеется, в такой тяжелой политической обстановке одинокая несчастная женщина вела себя осторожно. И по большому счету я осуждать ее не могу.