Читать «Габи» онлайн - страница 45

Гюго вновь и вновь привыкал к своей новой жизни, ему нравилось просыпаться утром в объятьях Габи и издалека смотреть на сына, который спал в плетеной люльке в метре от их кровати. Как обычно занимаясь утренним сексом, Габи умудрялась при этом ловко его укачивать, привязав пояс халата от своей ноги к люльке, при динамике движения и рывках, ее колыхало и ребенок, успокаиваясь в волнах любви, засыпал. Кажется, что Гюго воскрес, в нем было столько прилива энергии. Начинал один роман, другой, писал, стихи и читал их взахлеб, ей, своей Габи, та понемногу привыкала к его родному языку. Как он в ночи признавался, она для него настоящая муза, с которой он скоро станет не только известным, но и богатым. Он тратил на нее гонорары, осыпал золотыми, которые она пряла у себя на груди в мешочке. Как она ему в шутку, откровенно сказала, – Золотые монетки! Ей греют душу. С ними увереннее в этой жизни. Он смеялся, валил ее в объятьях, как «медведь» на кровать, раздевал. Сверху вниз осыпал монетами, словно «золотым дождем», наверно тогда она себя ощущала «Клеопатрой». И брал так, снимая с живота и с груди каждый золотой, что потом кружилась голова, она, же ему говорила, – Честь моя стоит большого! Любви и денег! Ты мне это все даешь, значит, ты – мой мужчина. Я не буду рабой тебе, но я стану для тебя единственной женщиной. После меня, ты не сможешь ни с кем заниматься любовью, потому, что я буду стоять всегда между вами, ты будешь меня звать по имени, и заниматься в тот момент со мной любовью. Нет больше для тебя женщин. Есть только одна – Габи. При этом она стонала, утопая в его объятьях, отдавалась и телом и сердцем и душей. Это его так заводило, что он испытывал настоящее блаженство. Он брал саму Богиню. Его мысли работали чище, четче, хотелось творить нечто, что всех повергло бы в трепет, создать трагедию, что станет тем мерилом чувств, ради которых можно умереть. Уже после секса лежа с Габи, он ей говорил, – Ты, знаешь, маленький аленький цветочек! Я тебя оставлю на века. Ты будешь жить вечно, тобой будут восхищаться, все, буквально все, кто прочтет мой следующий роман. Он задумывался, глядел в потолок. Потом искоса глядел на своего Ангела, как бы, убеждая самого себя в том, что именно так и будет. Тут, же приподнимаясь на локтях, вглядываясь в лицо Габи, стуча кулаком себе по лбу, словно вытаскивал мысль, вспыльчиво, подытоживал, – Да, да, да! Именно так и назову! Цыганка! Она на него смотрела с укором, говоря, – Если, ты обо мне, то я, сто раз, тебе говорила, что я венгерка! Он с улыбкой и обеспокоенностью, заверял, – Да, да! Я помню! Целуя грудь, я понял, исправляюсь, добавлял, – Не Цыганка! Модьёр! (Венгерка…Magyar.) Она смеялась тут, же, спешила образумить, осадить его буйную фантазию, с улыбкой добавляла, – Взвесь, рассуди! Эти названия не играют, на них не обратят никакого внимания. Он с возмущением, – Почему? Она уверенно, – Да, потому! Глухо звучит. Не интересно. Лучше что-то такое, от чего берет в трепет, всех, всех! Он на нее посмотрел с удивлением, спросил, – Ну, и что, вот например, лично тебя впечатлило в Париже и взяло за душу? Она, привстав тоже на локтях, раскинув в стороны волны своих каштановых волос, с гордостью говорила, – Если ты меня, спрашиваешь? Он кивал. Она более чем серьезно, глядя в упор, признавалась, – Меня волнует и вводит в трепет, тот Собор, где ты меня встретил. Гюго изумленно спрашивал, – Собор Парижской Богоматери? Она кивала головой, цепенея внутри, говорила, – Это что-то! Божественно! В нем иной мир, там живет Господь! Я бы там легла на паперти и умерла. Без страха, там вход в небеса, неважно в ад или рай, там дверь к самому Господу. Гюго был в восхищении, его цыганка Габи, так глубоко мыслит, так далеко видит, вспыльчиво говорил, – Ты Ангел! Обнявшись, целуясь, они обретали единение душ и покой. Он ей обещал, Да! Именно так и назову! Молодец! Целуя, тут, же бежал писать в кабинет, садился за письменный стол, и писал за полночь без отдыха и сна. Он не мог оторваться от заполняющих им листов бумаги, писал, читал, рвал, вновь писал. Габи с ребенком на руках ходила по комнате, собирала за ним мусор и сыну, назидая, говорила, – Вот, малыш, наш месье Гюго – неряха, ты не будь таким, как он. Твой дедушка граф. Значит, ты просто обязан быть аккуратным, не жить, как простой крестьянин, который не уважает написанное, скручивает сигарки, чтобы потом в дым слово Божье превращать. Она собирала, разглаживала, мятые листки и прятала в юбки, в которых она по-прежнему ходила по дому. Малыш, улучив момент, взявшись за лист, мусолил во рту, рвал, плакал, когда им давился. Тогда она от страха переворачивала ногами вниз и трясла, как котенка, приговаривая, – Нет, ты не графчонок! Ты рабчонок! Плебей! Нет в тебе ценностей, значит, ты пошел в моего отца, Яноша, тот не умел, даже читать. Тут, же обнимала, целовала и с любовью говорила, – Ёй! Ты у меня самый, самый! И будешь, как папа писать. Малыш в этот момент, чаще всего писал, она, изумленно кричала, – Ёй! Не писать, а писать стихи, романы! Малыш улыбался. В этот момент, обычно, за ними искоса наблюдал Гюго, продолжая кропать пером, улыбнувшись, говорил, – Ну, весь в папу! Писака! Писун! Все смеялись. Счастье жило с ними рядом.