Читать «Булочник и Весна» онлайн - страница 370

– А чего мне здесь теперь, под нечистью этой! – сказал Коля, взбегая на крыльцо. – Поеду к Зинке! Им шофёр там нужен на предприятии, – и, с мечтательной решимостью оглядываясь на долину, прибавил: – А участок продам!

– Нельзя тебе, Коль, – сказал я. – Кому, может, можно, а ты здесь у нас прописан по судьбе.

– Вот и Катька тоже заладила! Только попробуй, говорит, батя!.. Ладно, может, ещё передумаю! – сказал Коля и, юркнув в дверь терраски, вынырнул секунд через двадцать со свёртком, напоминающим по форме пачку бумаги для принтера. – Тебе вот! – сказал он осипшим вдруг голосом и скромно положил «посылку» на табурет. – Не знаю прямо, чего взять-то с тебя за такую красоту? Ну, спляши, что ли!

Я посмотрел на невероятно старый газетный свёрток. Что было в нём? Вера наполнила меня до краёв, не оставив пустого места.

Лишившись бечёвки, газетная ветошь распалась лепестками, обнаруживая внутри драгоценное Нечто. Я взял этот хрупкий свёрток-ворох на ладонь и свободной рукой раскрыл. В нём были ноты. Загипнотизированно я перебрал тетради: Гендель, Вивальди, «Дон Жуан» Моцарта…

Коля, дрожа и притопывая, наблюдал за выражением моего лица.

– А почему мне? – наконец спросил я.

– Так ты ж гляди! – заволновался Коля и вытянул из-под верхней обложки листок в клетку. На нём ещё можно было разобрать тень крупной карандашной надписи: «Дяди Ивана».

Кем она была написана и кому адресована, Коля не знал.

– Ну, может, когда война-то была, твои в Москву поехали, а вещички нам перебросили, чтоб не таскать, – предположил он. – Да ты не сомневайся! Сказано вон – «для мандолины»! – и, ткнув в тетрадь с концертом Вивальди, плюхнулся на табурет – переобуться из мокрых валенок в сапоги.

– А они, не знаешь, родственники вам были или так, соседи? – спросил я, сжимая хрупкую пачку.

– Да все тут родственники. Все друг другу братья! – буркнул поэтический Коля. – А мне каяться теперь надо перед тобой. Я ж не верил, что ты местный. Так, думал, насочинял, чтоб в коллектив втереться.

– Не переживай, Коляныч, – сказал я, наблюдая не без улыбки, как сердито он пропихивает левую ногу в сапог. – Спасибо за ноты. За всё… Будь здоров!

Я хотел уже идти, но Коля вдруг поднял взгляд и, взлетев с табуретки, замер, полубосой, с валенком в руке. Узковатые его, коричневые глаза отчаянно уставились на меня.

Я не знал, как сказать ему, что возвращаюсь в Москву.

Когда я уже вывез машину на улицу и пошёл закрыть ворота, на меня налетела Ирина. Видно, Коля успел нажаловаться ей про мой отъезд.

– Что это вы надумали? – запыхавшись, крикнула она. – Куда ещё вас шут понёс? – и мгновенно порозовела, потому что, конечно, вопрос её был глупый. Пора уж привыкнуть – каждый день меня куда-нибудь «носил шут».

– Я, Ирин, в Москву.

– В Москву? – воскликнула она. – Вы хотите сказать – совсем в Москву? Костя! Как же так?

– Ирин, Пажков мне булочную обратно подарил. Хотите, чтоб я принял? И потом, в Москве у меня ведь Лизка, родители.

– Ну и пожалуйста! А я и не буду по вам скучать! – с неожиданным всплеском энергии проговорила Ирина и, задиристо улыбнувшись, полетела к своему дому.

Я догнал её, но она, смеясь, отпихнула меня локтем.

– Уйдите! Говорят вам – скучать не буду! – и, вдруг перестав смеяться, решительно перекрестила меня. – С Богом!

Мои уши наполнились ветром, глаза водой, и грудь чем-то наполнилась. Трудное дело – прощаться с вечной жизнью в Старой Весне.

Не оглядываясь, даже не заперев калитки, я стартовал и, проехав пару минут, очутился возле монастырской стены.

Тут мне пришлось изрядно снизить скорость, а затем и вовсе встать на обочине, потому что, как выяснилось, в это утро я переезжал не один.

Ворота той части монастыря, где обитал до сей поры психиатрический интернат, были распахнуты. Сказочные оборванцы – карлики-носы, маленькие муки, храбрые портняжки – столпились у пары допотопных автобусов и, любопытствуя, глядели, как двое мужиков втаскивают в салоны тюки и коробки, заваливая ими задние сиденья.

– Куда вы их? – спросил я у курившего рядом шофёра.

– Кого куда, – без охоты отозвался он.

Я смотрел на покоробленные фигуры и лица монастырских насельников и гадал: сколько же они пробыли здесь? Тысячу фантастических, растянутых или сжатых болезнью лет. А потом взглянул на позлащённые купола, побелённые стены, и меня замутило.

Я полез по карманам и раздал отъезжающим остававшиеся у меня деньги, кому-то последнему – вместе с кошельком. А самому приветливому, моему ровеснику, который всегда махал машинам, отдал подаренные Петей часы: «На память!»

На какую память! Что я нёс!

Облегчённый, без портмоне и часов, я собрался было продолжить путь, как вдруг в отдалении, у монастырской стены, самым краем глаза уловил: на брёвнышке, в двух шагах от переезжающего интерната, сидел Илья.

Солнце поливало его – он был прозрачный от света, с блестящими волосами. Из кучки топтавшихся рядом больных его выделяла неземная красота лица. То есть, сказать по правде, это было всего-навсего лицо здорового человека на фоне лиц, искажённых душевной болезнью. Но всё равно, направляясь к нему, я нечаянно преисполнился благоговения. Как, оказывается, похожи мои друзья на вербу, на птиц перелётных, на дальний берёзовый лес! Моих друзей рисовал Левитан. О них поётся в залитой вешними водами роще. Я люблю их, как родину, и возьму с собой на небеса… – и далее на мотив какой-нибудь лучшей песни.

Ничего не говоря, я приблизился и сел рядом. Брёвнышко оказалось сухим – видно, солнце прогрело его за утро.

– Костя, смотри, что мне дали, – сказал Илья вместо приветствия и достал из кармана штормовки толстую, обёрнутую в лист офисной бумаги пачку крупных купюр. Этих денег должно было хватить ему и всем его родственникам на год безбедной жизни.

– Гонорар? – спросил я.

– Ну да, – кивнул Илья. – Михал Глебыч с утра заезжал, смотрел, как чего продвигается. На, говорит, премия, и никому не хвастай. Я не хотел брать, а потом как-то стыдно стало. Думаю: что ж я буду человеку гордость свою показывать? Теперь вот не знаю, куда девать. То ли Аньке отдать – пусть распорядится? Сестричка при интернате, добрая… То ли прямо тут вот оставить, под брёвнышком? Может, Бог кого пошлёт?

С неожиданной тяжестью он вздохнул и посмотрел на солнечную, насквозь раскисшую дорогу с «лежачими полицейскими». Если вырваться из коридора монастырских стен, белеющих по обе стороны шоссе, начнутся холмы, затем их сменят поля с невероятно далёким горизонтом. Пока что есть куда направиться человеку.

– Ну что, какие планы? – спросил я.

Илья качнул головой, и я подумал, что больше всего на свете хотел бы пойти с ним – куда он, туда и я. Пойдёт он строить – напрошусь в помощники. Пойдёт расписывать – научусь штукатурить стены. Провести жизнь под крылом его судьбы – вот радость! Но нет, нельзя никак. У меня родители, Лизка.

– Пойдём! – сказал Илья и, опустив пачку на талый снежок у торца бревна, вышел на тропу. – Пойдём-пойдём! Я тебе одну вещь передать должен! – и, хрустя по кружевам снега, первым зашагал к воротам.

Как-то дико я оглянулся на свёрток с деньгами: вот растает снег, земля примет в себя эту бренность и пустит на цветы и колосья.

А потом поспешил за отдаляющимся Ильёй и забыл.

– Знаешь, стыдно, что я Пажкова обманул! Ну с архангелом, – сказал Илья, когда мы зашли на монастырский двор. – Конечно, это чепуха – лик писать по заказу. Он какой проступает – такой уж и пиши, да и потом каноны ведь есть! И всё равно – Михал Глебыч-то ведь надеялся! Для того, может, всё и затевал, чтобы к ангелам прислониться. Хочу ему передать одну вещь, в утешение.

Я молча слушал странную речь Ильи и думал, что, какими бы дикими ни показались мне его идеи, я исполню всё, о чём он попросит.

Пройдя через двор, мы поднялись на крыльцо и вошли. Я с трудом узнал храм – он был чист и прозрачен, как лепесток нарцисса. По свежей его белизне цвели радостные и тихие краски. Святые вышли встретить нас, и так необъяснимо отрадно было их явление, что я почувствовал: мне нужно остановиться и поговорить с ними. Попросить поддержки, чего никогда не делал раньше.

Но Илья не дал мне времени.

Давай скорей, пока наши не пришли! Потом посмотришь! – сказал он и, распахнув дверцу за свечным прилавком, пустил меня внутрь чуланчика. Там, среди уймы хлама – картона, досок, банок, – оказывается, и было припрятано его ко мне «поручение».

– Я сегодня домой поеду, – говорил он, переставляя доски. – Тут ерунда осталась, без меня доделают. А ты отвези Михал Глебычу – вдруг поможет? Вот она! – и, обнаружив нужную картонку, переставил на свет, против двери.

Запахло краской – в точности, как размороженной апрельской землёй. Не окаймлённая, с размытыми краями, засветлела передо мной небесная жизнь нашей деревни. А что же было там, в жизни этой? Да ничего особенного – под яблоней варилось варенье!

Старая Весна (Илья не сказал, что это она, но я догадался), ясноликая, в красном сарафане, помешивала янтарную гущу большой деревянной ложкой, и уже стояла наготове стопочка блюдец. Сладкий дымок варенья смешивался с дымом самовара, а на поляне столпились в ожидании лакомства мальчишки – Тузин и Коля и златовласая девочка на длинных ножках. И Тузик, умудрённый прошедшей смертью, прилёг под яблоней мордой на лапы.

А где обещанный Михал Глебыч? Да вот же он! Окунувшись в цветущую траву, одну ногу подвернув под себя, на полянке возится конопатый пацан, увлечённо крутит в руках детали рассыпанного конструктора. В них угадывается купол аквапарка и вышка подъёмника, стены монастыря, дуги шоссе. Всё это следует соединить наподобие секций детской железной дороги.

Петь, а вот и ты! Ладони упёр в колени и с любопытством заглядываешь Пажкову через плечо. А в углу на чурбачке сидит парень. Он подпёр голову ладонью и глядит на играющих. Он рад и задумчив. У него мои черты. Это я.

Кругами отдаляясь от обетованной поляны, разбегаются холмы и долины, а из дальнего леса беспечно выходит солдат – мой прадед с фотокарточки. Вокруг вечная жизнь, и не нужно быть искусствоведом, чтобы различить её в солнечном свете.

Я отнял взгляд от картона и обескураженно посмотрел на Илью.

– И вот это ты хочешь – Пажкову?

– Ну да! Ты скажи, это ему вместо архангела. И когда отдашь, скажи ещё, чтобы он Лёню не мучил. Вот про Лёню, главное, не забудь!

Я хотел объяснить ему, что хвостатую фауну Пажковской души вряд ли распугаешь с помощью рисунка. Но Илья глядел на меня с таким доверием, что я передумал спорить. Как поспоришь с ним, когда у него – Дух истины!

Обрадовавшись моему молчанию, он быстро обернул картон в какую-то серую, надорванную бумагу, перевязал и вручил мне. Подхватил затем свой рюкзак и шмыгнул в дверцу. Неся предназначенный Пажкову подарок, я вышел следом.

По светлому, в дымчатых столпах лучей пространству храма мы двинулись к выходу, но не успели сойти во двор. На крыльце наш путь пересёк парень с тощей бородкой.

– И куда ж собрался? – проговорил он с наивозможной едкостью.

– Дим, я домой, – сказал Илья. – Вам там осталось-то всего ничего! Ну что вы, без меня не разберётесь?

Я не помню дословно Димину реплику, но в ней он сравнил Илью со многими существами. В том числе с приблудными собаками и с дурачками из интерната, среди которых Илье, по мнению Димы, конечно, и было место.

Я бы с удовольствием размазал его, а Илья даже не нахмурился.

– Слушай, отстань! – сказал он и сбежал с крыльца.

Мы сели в машину, но отъехали не сразу. Никто не гнался за нами. Отныне мы были вполне свободные люди и могли позволить себе промедление.

– Представляешь, Коля на чердаке ноты нашёл! Моего прадеда, – сказал я, расстёгивая молнию сумки, и протянул Илье выцветшего, но всё ещё внятного Моцарта.

Осторожно, как птицу, он взял тетрадь и невесомо перелистнул. Вгляделся в карандашные пометки и вдруг улыбнулся – так, словно найденные Колей ноты были особенной благой вестью, страховым полисом, гарантирующим нам бессмертие в случае смерти.

– Костя, а ты-то сам что решил? Что будешь делать?

Я рассказал ему про шутку Пажкова с булочной. В принципе, можно остаться, работать дальше. Но почему-то уже не могу. Поеду в Москву, займусь по-человечески Лизкой, родителями. Правда, пока ещё не придумал как.

Илья задумался, сверяя полученную информацию со своим внутренним чувством, и сказал:

– Да! Это хорошо. И знаешь что – вы приезжайте с Лизкой к нам на Пасху! У нас Крестный ход такой красивый! Дай мне честное слово, что приедете! И Петю с собой возьмите!

Мне показалось, что он хочет обозначить на бескрайнем полотне жизни чёткую координату встречи. Нечто, что будет скреплять нашу вынужденную разобщённость.

– Хорошо, – обещал я, и как-то вдруг счастливо накренился мой рассудок. Я понял, что дал ему слово на все времена. Даже когда нас не будет на земле – «координата» останется. Не знаю, как другие, а мы найдёмся!

А потом мы поехали и за каких-нибудь пятнадцать минут домчали до станции. Как я понял, у Ильи действительно не было никаких планов на эту весну. Он весь был открыт неизвестной жизни.