Читать «Закат и падение Римской Империи. Том 1» онлайн - страница 28

Нечто в том же роде пишет Гиббон в своих "Мемуарах": "На мою долю могла бы выпасть судьба невольника, дикаря или крестьянина, и я не могу не ценить благости природы, которая произвела меня на свет в свободной и цивилизованной стране, в век наук и философии и в семействе с почтен­ным общественным положением и с достаточными дарами фортуны". В другом месте он радуется умеренности этой фортуны, поставившей его в самые благоприятные условия для приобретения с помощью труда почтенной известности, "потому что, - говорит он, - бедность и презрительное со мной обращение отняли бы у меня всякую энергию, а поль­зование всеми удобствами, которое дается большим состоя­нием, могло бы ослабить во мне предприимчивость". Он очень доволен своим здоровьем, которое было постоянно хорошо с тех пор, как он пережил опасные годы своего детства, но которое никогда не давало ему чрезмерного избытка сил (the madness of a superfluous health). Он вполне насладился счастьем, которое доставляли ему занятия в течение двадца­ти лет, и потом находил не менее наслаждения в той славе, которая была плодом этих занятий. А так как человек, кото­рый доволен своим положением, во всем видит новое прира­щение своего благополучия, то и Гиббон, с терпением выно­сивший неприятности своего официального положения в должности lord of trade, выражает, приехав в Лозанну, свою радость по поводу того, что он избавился от оков рабства.

Его "Мемуары" и служащие для них продолжением пись­ма, большею частью адресованные лорду Шеффилду, инте­ресны именно потому, что в них отражается добродушие, всегда неразлучное с душевным спокойствием и невзыска­тельностью, и чувство привязанности, если не очень нежное, то по меньшей мере очень искреннее, по отношению к тем, с кем он был связан узами родства или дружбы; эта привязанность высказывается без особенного жара, но непринужден­но и искренно. Продолжительная и тесная дружба, связав­шая его с лордом Шеффилдом и с Дейвердёном, служит до­казательством того, к какой сильной привязанности он был способен и какую сильную привязанность он мог внушать другим; впрочем, и не трудно понять, что можно было при­вязаться к такому человеку, который изливал в обществе своих друзей всю чувствительность своего сердца, никогда не знавшего страстей, который делился с этими друзьями нео­цененными сокровищами своего ума и у которого была чест­ная и скромная душа, хотя и не придававшая большой пыл­кости его уму, но зато и никогда почти не омрачавшая его яркого сияния.

Однако в последние годы жизни Гиббона его душевное спо­койствие было нарушено тем направлением, которое приня­ла французская революция. Когда он убедился, что обма­нулся в том, чего ожидал от нее, он стал не одобрять ее с та­кой горячностью, какой не отличались даже французские эмигранты, с которыми он видался в Лозанне. Он был неко­торое время в ссоре с Неккером; но так как он был хорошо знаком с характером и намерениями этого достойного чело­века и так как он сожалел о его несчастиях и разделял его скорбь по поводу постигших Францию бедствий, то между ними скоро восстановились старые дружеские отношения. Революция произвела на него такое же впечатление, какое она производила на многих людей, которые хотя и были людьми просвещенными, но писали более то, что им прихо­дило на ум, нежели то, что мог бы поведать им опыт, которо­го у них не было: она заставила его придавать еще более зна­чения тем мнениям, которых он давно придерживался. По поводу этой революции он говорит в своих "Мемуарах": "Мне несколько раз приходила мысль написать разговор мертвых, в котором Вольтер, Эразм и Лукиан признались бы друг пе­ред другом, что крайне опасно предавать старинные суеве­рия поруганиям слепой и фанатической толпы". Конечно, только потому, что Гиббон был живой человек, он не принял бы участия в этих признаниях в качестве четвертого собесед­ника. Он в ту пору утверждал, что он нападал на христиан­ство только потому, что христиане уничтожали политеизм, который был древней религией империи. В одном из своих писем к лорду Шеффилду он говорил: "Первоначальная цер­ковь, о которой я отзывался с некоторым неуважением, была нововведением, а я был привязан к старым языческим поряд­кам". Он так любил высказывать свое уважение к старинным учреждениям, что иногда в шутку забавлялся тем, что вступался за инквизицию.