Читать «Земля (сентябрь 2007)» онлайн - страница 32

Между прочим, имя Ленина тогда знали только политики и журналисты, а простые обыватели и даже люди, принадлежавшие к литературному миру, что-то о нем отдаленно слышали, не более того. Есть какой-то Ленин, есть какие-то большевики… А когда появились листовки, произошло первое столкновение с этой непонятной силой. Но на нее тогда не обратили должного внимания, полагали, что это какое-то сумасшедшее меньшинство, с которым и считаться не стоит.

Потом приехал Ленин, и тут уже все почувствовали, что это далеко не меньшинство. Временное правительство становилось все беспомощнее, и это отражалось на настроениях русского общества и русского литературного мирка тоже.

Ленин все время произносил речи с балкона дворца Кшесинской. Я жил в Петрограде, летом никуда не уезжал, потому что было такое время, что и не хотелось никуда уезжать, и я каждый вечер думал: надо пойти послушать, что они говорят. Но со всех сторон я слышал, что это сумасшедшие, чепуху мелют, и это не имеет никакого значения. Мне жаль, что я, как и большинство моих друзей, тогда не отдавал себе отчета, что это имеет всемирно-историческое значение. А я жил далеко, около Технологического института, дворец Кшесинской - на Петербургской стороне. Я думал: ну, завтра пойду. Так ни разу и не пошел. Если бы я знал, что из этого выйдет, я, вероятно, каждый день ходил бы слушать.

- Менялись ли настроения в литературном мире?

- Конечно, менялись, но, очевидно, не настолько резко, чтобы у меня осталось это в памяти. Значительное изменение произошло после июльского восстания. Я вышел вечером, чтобы идти к друзьям или в какое-то литературное собрание, и был поражен переменой в атмосфере города. Случилось первое более или менее организованное выступление большевиков, и в первый раз ясно можно было почувствовать, что это не великая бескровная, тихая, спокойная и благодушная революция. Здесь было проявление ненависти, которую потом определили как классовую. Мы тогда не слыхали этих эпитетов, но чувствовали, что происходит столкновение двух враждебных сил. Со стороны большевистских отрядов было страшное озлобление. Это не одного меня поразило, потому что мы по традиции, может быть, несколько обманчивой, считали русский народ благодушным, добрым, на озлобление не способным. И тут я почувствовал что-то такое, чего я в русском народе как будто бы не подозревал. Это были обыкновенные лица русских солдат, но искаженные злобой. Как вы знаете, июльское восстание было подавлено.

- И как на это реагировали в Петрограде?

- Видите ли, в моем кругу не было людей, которые бы сочувствовали большевизму. Временному правительству все сочувствовали, о монархии больше уже никто не думал, все думали: Временное правительство, Милюков, Родзянко, Керенский… Незадолго до июльского восстания я по делу ездил в Москву. Это было, вероятно, в мае. В то же время в Москву приехал Керенский, и я помню, Москва меня поразила, какой-то безумный город, там, где был Керенский, бежали толпы людей: где он, надо его увидеть! Сплошной восторг и обожание. Но, как известно, обожание быстро исчезает, когда человек теряет власть. Тому в истории много примеров. В семнадцатом году пол-России, во всяком случае, чуть ли не молились на Керенского. С благоговением все рассказывали: когда он явился как министр юстиции в присутствие, то первое, что он сделал, - пожал руку швейцару. Теперь это не производит никакого впечатления - служителю можно пожать руку. Но тогда это было совершенно неслыханно, и все только это и обсуждали: «Вы слышали, вы слышали, Керенский вошел и пожал руку человеку, который ему отворил дверь?» Так что те люди, с которыми я общался, были настроены благожелательно и даже иногда восторженно к Керенскому, к его правительству. Притом что все понимали: у них не хватает государственного опыта. Какую-то государственную мудрость проявил тогда Милюков, но у него не было такого обаяния, и он ушел в отставку.