Читать «Большое сочинение про бабушку» онлайн - страница 9

Бабка Макрида жила на самом краю деревни, у кладбища, под горой. Завернула я Колю в одеялко — тяжело, а других санок: нету. Выкатила из сарая кошёвку. Видела, в каких санях Дед Мороз ездит? Вот это кошева и есть. Старое слово, теперь его и не услышишь. Кошем обоз называли, а ещё — поселение; человека же, в нём главного, звали кошевой. На санях дрова возили, сено, а в кошеве — пассажиров. Настоящая, узорчатая, только маленькая, для ребёнка, была у нас кошева. Сделал её мой лёлька — дядя Костя Кащеев. Он кузнецом в деревне был. Лёлька — значит крёстный. Церкви-то в деревне не было, её в 1918 году сожгли, а крёстных по старой привычке выбирали и роднились между собой. Вместо попа у нас была бабка Макрида: придёт, молитву прочитает, у тёплой печки в таз с водой макнёт, мазнёт сажей — вот и покрестили. Главное, чтобы об этом Сомов, председатель колхоза, не узнал, — запрещено это было. И крестики никто не носил. Мы носили галстуки красные. Красные как кровь — в память о погибших бойцах.

Положила я Кольку, точно барина, в кошёвку, сунула ему в рот пожёванный пряник в марлечке и повезла к бабке Макриде.

У бабки Макриды домик малюсенький. Одна комната — и ту до половины печка занимает. Дом старый, крыша деревянная, на ней даже трава росла — полынь. Полынь на бабку Макриду очень похожа: длинная, сухая торчит сквозь снег.

Затащила я Колю в комнатку, а там никого. Только печка гудит — словно плачет кто. Позвала бабушку, а в ответ:

— Га-га-га!

Из-под лавки вылезает гусыня и как зашипит, как бросится на меня! Схватила я брата и бегом домой. А ведь у нас тоже гусыня под кроватью сидела. Когда на улице и в сарае холодно, гусей пускали в дом птенцов высиживать. Чтобы яйца не замёрзли. А у бабки Макриды — все знали — гусей нет. Откуда эта взялась, до сих пор не знаю. Так и остался твой двоюродный дед дедом Колей. А то ведь мог бабой Олей стать…

После уж я узнала, как бабка Макрида детей перепекала. Она их так лечила. Если ребёнок рождался больной, значит он в утробе материнской «недопёкся»; бабушка его в печке допекала. Заворачивала в пелёнку покрепче, лицо закрывала блином и в тёплую печь на лопате засовывала. «Кого печёшь?» — спрашивала в это время мать. «Собачью старость…» — отвечала бабка Макрида. Блин бросали собаке, и дитя после этого поправлялось. А я, видишь, думала, она из одного человечка может другого спечь!

Бабка Макрида и за попа, и за ведьму, и за доктора в деревне была. Чуть что случится — бегом за ней. Она со своим лекарством — травами, водой, печной золою — как скорая помощь примчится. До больницы далеко, пятьдесят километров. На лошади за день не доберёшься. А зимой и на машине пути нет — дороги перемело, не проехать. По пять часов в деревне ждать не могут. Особенно если кто угорит. Эта беда от печки нередко случалась. Прикроешь задвижку раньше времени, чтобы тепло из печи не ушло, — угар вместо трубы в избу идёт. От него человек засыпает и, если не спохватиться, дышать перестаёт. Нужно скорее на улицу вынести, водой отлить. Поливает бабка Макрида, а сама домового ругает: не доглядел. Она одна в деревне в домовых да леших верила. Никто этой нечисти не боялся, даже дети. Война ведь недавно была. Кто войну застал, того ничем не испугаешь. Мы хоть фашистов и не видели, но тоже людей пуще чёрта боялись. Цыган, например. Они к деревне табором подходили и могли детей с собой забрать, из дома увезти. Велено было: как цыгане на улице появились — бегом на печку. Боялись сильно сибулонцев. Это кто из сибирской тюрьмы сбежал. Они прятались в лесу или в пещерах на горе и могли ограбить, а то и убить. Если нет у человека своего угла с печкой, любой ветер его по земле носит, как мусор какой, — от такого добра не жди.