Читать «Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)» онлайн - страница 82
Леонид Наумович Финкель
1
О Шолом-Алейхеме я лет в десять услыхал в нашей филармонии. Знаменитая актриса Сиди Таль со сцены произнесла:
– Мне хорошо, я сирота.
Я тоже сирота, вернее, полусирота, без отца. И это для мальчишки не просто грустно или печально, но невыносимо: все идут на футбол со своим батькой, а кто возьмет меня? Кто со мной будет болеть за любимую команду?..
В филармонии шел спектакль по Шолом-Алейхему. Актриса обращалась к залу: «Смеяться – это здоровье, врачи рекомендуют смеяться…»
И Сиди Таль так весело произносила печальную фразу, что мне сразу захотелось пойти на стадион именно с ней. Или с автором этого произведения, о котором мама уже дома мне сказала: «Что еще добавить? Читай повесть Шолом-Алейхема «Мальчик Мотл».
По мнению мальчишек нашего двора, читать толстую книгу, вместо того чтоб играть в футбол, – просто на несколько часов спятить.
Я обиделся на мальчишек и с тех пор полюбил Шолом-Алейхема!
От обиды, что ли?
Когда Максима Горького отказались в Нью-Йорке поселить в гостинице со спутницей из-за того, что у них не было свидетельства о браке, он обиделся и написал «Город Желтого Дьявола». И осмеял американскую мораль, в ней, дескать, удушающий запах лжи и лицемерия, трусости и безнравственности…
В общем, хочешь хорошего слугу? Служи себе сам.
Известно: на ловца и зверь бежит. В магазине «Дон-Кихот», что на улице Алленби в Тель-Авиве, купили мои книги «Этюды о Тель-Авиве». И милые девушки, к которым я захожу каждую неделю, сказали: поскольку денег нет, они готовы совершить со мной натуральный обмен – отдать тринадцать томов собрания сочинений Шолом-Алейхема (всего было четырнадцать) на идиш, 1935–1937 годов, издательства «Эмес»! Того самого, которое в период космополитизма в Советском Союзе будут громить и наконец разгромят…
Но если бы вы видели, в каком виде были эти тома! Точно они прошли ГУЛАГ и таможню в Чопе, где проверяли багаж у отъезжающих в Израиль. Впрочем, тогда подобные книги за давностью издания вообще не пропускали: «Шибко умные, хотите вывезти антиквариат?!»
Книги, уже немного приведенные в порядок, увидел большой начальник из муниципалитета. И сказал: «Дай почитать!» Я давно так не пугался.
– Дать тебе почитать? – удивился я. – Ты читаешь на идиш?
Но он уже взял книги, потому что был начальником.
И тут мне попался на глаза рассказ внучки Шолом-Алейхема о ее тетке Марусе, к которой однажды пришел Марк Шагал и увидел на стене свою картину. Он снял ее со стены, прижал к груди и сказал: «Маруся, я тебе отдам за эту картину любую другую». Но Маруся уже знала его привычки (художник часто забирал свои картины, обнаружив их в знакомых домах) и на одесском языке сказала:
– Шагал, повесьте
И я во второй раз совершил натуральный обмен. Дал шишке из муниципалитета сборник анекдотов про «новых русских».
Так я начал разговор о Шолом-Алейхеме.
С находок и потерь.
2Утверждают, что «агонию ощущают и те, кто продолжает говорить на идиш, и те, кто с любовью оплакивает мученическую смерть его. И мы ведем себя как плакальщики и на практике и в теории».
Известного израильского военачальника повели в музей «Энергия мужества». Глядя на портрет Шолом-Алейхема, он спросил:
– А это что за генерал?
Вообще-то он был недалек от истины: Шолом-Алейхем – генерал, даже маршал от литературы. И очень счастливый человек.
И не потому, что его книги переведены на шестьдесят три языка. И даже на ладино (издано в Салониках, хранится в Иерусалимской национальной библиотеке). И не потому, что его хоронили тысяч сто человек – он ведь этого не видел, не знал… Хотя всю свою творческую жизнь чувствовал: народный любимец.
Место в «загробном мире» Шолом-Алейхем получил еще при жизни.
Однажды он приехал в Бобруйск. Валил и таял снег, превращаясь в болотную грязь. Здание, в котором должен был выступать Шолом-Алейхем, освещало множество ламп.
Он шел на свет.
В руках – пачки листов, которые хотел прочесть.
В стороне, соблюдая дистанцию, шагала женщина. Наконец дистанция нарушилась.
– Вы не на вечер Шолом-Алейхема? – спросила женщина.
Потом Шолом-Алейхем так вспомнит ее монолог: «
Вот-вот, он же говорил, что не Бог дает место в раю – красота, искусство, идеал.
– Пропустите эту девушку, – сказал он на входе, и она тотчас оказалась внутри.
Из дальнейшего рассказа самого достоверного свидетеля, самого Шолом-Алейхема, следует: народу было так много, что в воздухе висели клубы пара. И в первом отделении он ее не видел. И легко забыл о месте, «столь легко приобретенном в загробном мире».
Во втором отделении он все же заметил ее:
И уже после вечера она все хотела быть поближе к нему, и
Он уже вышел на улицу и стоял возле здания, в котором выступал (его провожатые, молодые парни, разыскивали свои калоши), «всматриваясь в непроглядную бобруйскую темень». Внезапно две крепких, теплых руки обняли его шею. Притянули к себе его голову. И он почувствовал на лице поцелуй.
Парни нашли галоши и вышли, чтоб осветить фонарем дорогу к гостинице – заезжему дому.
Все шлепали по бобруйской грязи. Только одна фигурка свернула налево и исчезла в ночной темени…
Суть проста, как грабли: литература – Храм, Убежище. От литературы ждут чуда или погибели.
3Через два года после прихода Гитлера к власти, в 1935 году, Зеев Жаботинский приезжал в Польшу на Буковину, в Черновцы. И убеждал: Гитлер – злодей из злодеев, нужна немедленная эвакуация польских евреев. Его забросали тухлыми яйцами… Перед лицом великих держав евреи и поляки – маленькие люди. Кто их тронет? А смерть… Смерть дается легче легкого: достаточно только лечь на диван и закрыть глаза.
Дети и поэты редко отличают пламя домашнего очага от пожара.
Литераторы? Во-первых, они хотят заработать. Во-вторых, пошуметь…
А сейчас уже другое время. А главное, нет народа: обозначены только места, где народ захоронен: Бабий Яр, Дробицкий Яр, Богдановка, Освенцим, Дахау, Бухенвальд. Десятки, сотни, тысячи мест…
И миллионы ушедших в небо вместе с дымом крематориев…
Самое большое кладбище – в небе!
Меня потрясли пустые синагоги в маленьких городах Венгрии. На каждой стене висели десятки табличек с именами погибших в лагерях смерти. И башмаки на набережной в Будапеште, старые, истоптанные, отлитые в бронзе, которые спускались к Дунаю и уходили в воду.
И рядом никого. Ни души…
Потом узнал, что в канун очередной годовщины начала войны в те башмаки воткнули свиные копытца, хвостики…
Это было место расстрела евреев в 1944–1945 годах.
Утром полицейские очистили башмаки от свиных ног.