Читать «Хроника стрижки овец» онлайн - страница 252

Пушкин остро ощущал нехватку такого героя – независимого и беззаконного – и написал «Дубровского». Однако от Дубровского всего полшага до Котовского, а Сирано разбойником не был, он был поэтом. Просто независимость Сирано де Бержерака была настолько вопиющей, что воспринималась столь же опасной, как разбой.

Сирано жил в те годы, когда Франция раскололась на партию мазаринистов и Фронду, когда (в точности как и сегодня) обывателю предлагали выбрать – вы за Конвент или за Пале-Рояль? Словно этот выбор менял что-то в жизни бедолаги – словно кукольная пьеса была взаправдашней. Отвечайте: вы за Конде или за Мазарини? Вы слышали последюю проповедь Скаррона? Вы ознакомились с памфлетом Шендеровича? Вы были на Болотной площади? Вы придете еще? Вы защищаете королеву и дофина? Вы солидарны с указом Магницкого? Тогда, в точности как и сегодня, возбужденным горожанам казалось, что свобода состоит в том, чтобы идти не слева направо – но справо налево. Шли в колоннах – и нравственное сознание волновалось.

Сохранить ясный разум в общем опьянении непросто; Сирано де Бержерак толпу не выносил – от природы был бретером и со всеми вступал в спор. Он не умел соглашаться – есть такие неуживчивые характеры, вечно им что-то не так. Все – люди как люди: перетерли – договорились, а у него не получалось.

Сирано в 1649 году написал памфлеты против Мазарини (называется «Мазаринады»), а в 1650-м написал «Письма против фрондеров». Мазарини он ненавидел, а гламурную оппозицию – презирал; это было совершенно против правил. Сегодня ему бы сказали так: ах, ты хочешь чистеньким остаться? Ты уж определись – с кем ты! Он отвечал честно: я с Дон Кихотом и Сократом – а с паяцами быть не умею. Этот ответ многим показался высокомерным. Ишь какой, с Дон Кихотом! А с герцогом де Лонгвиль кто будет стоять на ратушной площади? А Пусси Райот кто поддержит? Если не ты, то кто же?

Сказать, что Сирано избегал скандала, трудно: напротив, он как раз на скандал нарывался – просто это был скандал не конвенциональный. Он искренне считал фрондеров – прохвостами, а Мазарини – жуликом; согласитесь, при таких убеждениях трудно разделить радости баррикадной борьбы. Ему говорили: необходимо выбрать! Или эти жулики – или те! А он отвечал: хорошо бы что-нибудь еще.

Его называли выскочкой, а то, что он был поэтом, – ему друзей среди светских краснобаев не добавило. В те годы всякий маркиз полагал себя непревзойденным в эпиграммах и в салонных виршах – сочиняли все. Что ни танцор – то поэт, что ни фрейлина – то философ; обилие дарований соответствовало количеству сегодняшних колумнистов из интернет-изданий. Всякий салон рождал своих острословов, тогдашнее опенспейс не уступало нынешнему. Сирано на этом блистательном фоне смотрелся неважно: поэтом, как и сегодня, считался тот, кто вписан в определенный круг.

Не фрондер, и не роялист, и даже не поэт – кому такое понравится? К тому же наличие Сирано мешало противникам разрешать споры полюбовно: ведь на баррикадах мы от двух до пяти, а потом пора и на ужин. Мазаринисты чудесно уживались с фрондерами, противники (в точности как и сегодня) встречались на балах в Тюильри и на лыжных прогулках в Альпах, оппоненты были званы в те же самые дома, на те же самые выставки. Сирано ставили в упрек то, что он не соблюдает светских приличий, – ну да, мы все здесь непримиримые борцы, но на именинах у спонсора едим из одной общей тарелки. Вы что же, мсье Сирано, даже на лыжах в Куршевеле не катаетесь? И не стоите в очереди на прием во дворец? Вы вообще хоть кого-нибудь уважаете? Мы все за свободу, мсье, но не до такой же степени! Согласитесь, это дурной тон: политические убеждения своим чередом, а приличия надо соблюдать.