Читать ««Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955-1978)» онлайн - страница 6

Только, помню, меня никогда не удовлетворяла эта «критика» — инстинктивно я чувствовал, что это «не то», но не знал, где искать настоящее. О Брюсове, напр<имер>, или о Гиппиус у нас говорили презрительно, как о «декадентах», которых следовало чураться, чтобы избежать развращения.

Поэтому, еще в гимназии, через румын, я приник к французам (Бодлер — Рембо — Маллармэ) и увлекся ими. К русской же культуре относился с легким пренебрежением.

И вот, в Париже, куда я попал в 1934 г., я встретился с эмигрантами, которые мне открыли подлинную, мою Россию — у которой я очень быстро почувствовал себя дома — впервые в своей жизни. Наиболее сильное впечатление произвели на меня Розанов, Белый, Шестов, а среди поэтов Сологуб, Блок, Кузмин, Мандельштам, Цветаева, Хлебников…

Но, как и Вы теперь, был далек от религии, и поэтому многое оставалось мне закрытым.

Когда наступила гитлеровщина, я открыл свое еврейство, сначала из оскорбленной гордости, потом и духовное ядро. Изучил древн<е>евр<ейский> язык и получил доступ к величайшей мистике и метафизике человечества — к Талмуду, Зогару, лурианской каббале, хасидизму и т. д. (Верьте, что это я не из патриотизма — давно люблю и изучаю и индусскую, и китайскую, и мусульманскую, и западную мудрость.) Думал себя посвятить целиком этому, но пришлось бросить из-за того, что, взявшись 35 лет от роду за изучение древн<е>евр<ейского> языка и письменности, я убедился, что навеки осужден в них оставаться подмастерьем или калекой.

Вернувшись после войны в мою русскую стихию в Париж (хотя и сильно обедневшую) — выкристаллизовалось так: оставаться духовно евреем русской культуры. Опыт, приобретенный в еврействе, открыл мне глаза на духовность русского православия — главн<ым> обр<азом> на раскол. Кроме Аввакума, раскольники никогда не переставали творить напряженно и прекрасно в области веры. Они создали богатейшую, прекрасную литературу, увы, очень мало известную, даже самым образованным русским (все-таки покойный Г.П. Федотов ее знал и немало говорил мне о ней). Затем — русская философия, начиная от Сковороды и славянофилов до недавно умерших Франка и Булгакова. Особенно меня поразили погубленные большевиками Флоренский и А.Ф. Лосев — последний выступил в печати уже при большевиках и на свои личные средства, в советских условиях, выпустил 5–6 книг, вероятно наиболее гениальных из всего созданного в области мысли в XX веке во всем мире.

Ну вот — только теперь, когда все богатство Ренессанса мне, наконец, открылось, — оказывается, поздно. Мы с Вами, дорогой Владимир Федорович, остались, б. м., последними чудаками, интересующимися столь «несозвучным эпохе» старьем.

Но сидеть сложа руки, конечно, нечего. Именно встреча с Вами дает мне надежду. Если нас двое — значит, несомненно, где-то, неизвестно где, есть еще люди, стремящиеся к тому же самому, и мне кажется, что Ваши статьи и книга наверняка сделают большое дело, не только «растормошив», но и послужив сигналом ко встрече и объединению одиночек, ищущих того же, что и Вы.