Читать «Тенета» онлайн - страница 32

Она первой отвела глаза. Произнесла с трудом:

— Простите меня, броненоссер, не следовало снова начинать этот разговор!

— Лу-Тан не отступил бы, — буркнул сатианет, отворачиваясь.

Татьяна пожала плечами.

— Вы ошибаетесь. Он сказал бы что-нибудь вроде: «Зачем спорить о том, что и так очевидно!», и остался бы при своём мнении.

Тсалит, словно в восхищении, покрутил головой.

— Насколько вы непредсказуемы, Лу-Танни! Имеете мнение, но просите прощения за него. Вы не воин духа, как ваш учитель!

Она внимательно посмотрела на него. Сатианет следил за ней искоса — не иначе, снова провоцировал на спор. Татьяна Викторовна глубоко вздохнула, почти моментально утихомирила зачастившее сердце.

— Вы правы, Тсалит, — сказала спокойно. — Я — не воин. Я врач.

Больше не было произнесено ни слова. Два совершенно разных существа, отличавшихся друг от друга анатомией, физиологией, нравственностью, моралью и верой, вкусовыми и эстетическими предпочтениями, стараясь не замечать друг друга, смотрели вперёд: туда, где разворачивались в темноте разноцветные спектры звёздных мантий, где неведомые сирены пели свои гибельные песни, а война без устали и отдыха собирала жертвы по обе стороны призрачного фронта. Но, даже несмотря на все различия, у старого броненоссера с Сатианы и женщины с планеты Земля было нечто общее. Оба любили смотреть на звёзды. И в этом странном совпадении нашлось место для глупого, нерационального чувства, называемого надеждой.

Часть вторая

Через три суточных цикла Татьяна Викторовна сообщила пациенту, что готова провести финальную нейротерапию в зоне плечевого свода, после чего — отпустить Тсалита восвояси. За прошедшее время оба вели себя предельно корректно, за завтраком и ужином разговаривали на отвлечённые темы, не касаясь военных действий. Единственное, к чему вернулся сатианет, так это к вопросу силы веры в Божественную Сатиану.

— Искренне верить можно лишь в то, что близко и понятно, Лу-Танни, — пояснил он в один из вечеров, сидя рядом с ней в смотровой. — Неведомые силы, невнятные образы, непонятные энергии — это, конечно, выглядит грандиозно и обладает определённой долей устрашения для верующих, но это вера для… — сатианет совершенно по-человечески постучал себя по голове, — а не для… — последовал гулкий удар в грудь. — Такая вера основана на страхе перед неизведанным, страх же — чувство негативное, разрушительное.

Татьяна давно уже отвернулась от звёзд и смотрела на Тсалита со всё возрастающим удивлением.

— Что? — буркнул тот, поймав её взгляд. — Вы опять не согласны со мной?

— Пожалуй, согласна, — медленно сказала она. — Но мой опыт веры слишком мал, чтобы я могла предоставить вам свои доводы за или против. Просто, я знаю — то, во что мы верим сердцем, сильнее всего остального. Но иногда ошибается и сердце…

Она внезапно замолчала. Резко, словно из дальнего, медвежьего угла памяти, посыпались заживо похороненные воспоминания о первых месяцах после гибели Артёма. Тогда сон бежал от неё, и чем сильнее она хотела спать, тем меньше минут проводила в ватной темноте небытия, внутри которого жизнь текла по-прежнему: Артём не погиб, а просто ушёл в вечернюю смену, оставив ей на холодильнике записку со смешными, ласковыми словами. Там она возвращалась с суточного дежурства и ложилась в пустую постель, которая была пустой только потому, что он собирался забежать с утра в магазин, и потому должен был прийти позже. Там сердце замирало ожиданием его бережного поцелуя сквозь завесу сновидений, тепла его тела рядом. И она отчаянно верила во сне, что когда откроет глаза — увидит спящего мужа, сможет протянуть руку, чтобы коснуться его лица, тёплого, живого… Потому каждое пробуждение казалось ей страшной ошибкой, она начинала ненавидеть себя за них, за каждое по отдельности и все, вместе взятые. От недосыпа перед глазами простирались ассиметричные жёлтые пустыни, в которые мир был раскатан тоской, а бесконечные ртутные капли отчаяния тягуче стекали со всех поверхностей. Татьяна воспринимала окружающее сквозь нереальные, многомерные пейзажи, построенные болезненным сознанием. Они сильно напоминали картины Дали, которого и она, и Артём, не сговариваясь, не понимали и терпеть не могли. Более того, Татьяну Викторовну феерическое воображение художника пугало. В своих изображениях Сальвадор использовал всю извращённую палитру собственного разума, кричал об одиночестве, в котором не было места мудрости, о человеке, яростно мечтавшем преодолеть диктат времени, но павшим под его обыденным касанием, именуемым смертью, о памяти, которая тоже развеется прахом, ибо не может быть вечной…