Читать «ВЕРЕВОЧНАЯ ЛЕСТНИЦА» онлайн - страница 84

Лимонов без преувеличения большой писатель хотя бы потому, что ему удалось то, что удается раз если не в сто лет, то по крайней мере раз за тот весьма неуловимый период времени, когда жизнь, внешне оставаясь вроде бы такой же, как вчера, начинает почти незаметно меняться, меняться, а потом вдруг оборачивается новой эпохой. Лимонов вывел на сцену действительно нового героя и новый тип автора-повествователя. Подчеркну, что имею в виду именно связку «герой-повествователь». И их отличительное свойство – принципиальное неблагородство. Это не просто хрестоматийный, правоверный бунтарь и последовательный эксцентрик. Сравнение с романтической установкой Максима Горького, которое приводит Кабаков, мне кажется неточным. Если проводить аналогию с прошлым веком, то уместней вспомнить не романтическую (всегда благородную, овеянную пафосом противостояния творца и толпы), а галантерейную литературу. То, что начал Бенедиктов (и его эпигоны) и продолжил Северянин. И что в нашем веке обернулось новым реальным героем нашего времени и имеет отчетливую люмпен-пролетарскую окраску.

«Русская литература – как животворение – отнюдь не всегда озвучивала души только благородные и возвышенные, наблюдательные и чувствительные, но сам автор “русской литературы” обязан был быть благородным. Для многих творчество становилось преградой наоборот: в литературу могли войти только те, у кого дух был высокого и стройного роста. Все мелкотравчатое шло рядом, мимо, проходило сквозь поэзию, как игла сквозь воду, не оставляя следа. А ваши тексты пытаются “вочеловечить” душу поэтически “мелкого” человечка, что-то среднее между кретином и педерастом», – я позволил себе процитировать отрывок своего же письма пятнадцатилетней давности другому писателю – скончавшемуся в 1981 году, Евгению Харитонову.

Но появление здесь этого имени не случайно. И Харитонов, и Лимонов, и Вик. Ерофеев первыми ввели в пантеон русских литературных героев принципиально новый тип – героя с неблагородным поведением, которое оценивалось повествователем не столько как положительное, сколько как «само собой разумеющееся». И в этом отличие не только от раннего Горького, но и от всей романтической традиции, для которой характерен как раз «высокий герой», чудак, экзотическая личность, но его конфликт с обществом всегда рассматривался в масштабе ценностей высокой романтической традиции. Оппозиция «высокое-низкое» разрешалась, конечно, в пользу первого, в то время как в нашем случае «высокого», привычной системы ценностей либо совсем не существует, либо она сдвинута относительно своих привычных соответствий. Мало того, что новый герой – это «маленький человек» не в униженном, а в бунтующем состоянии, сама проза – не что иное, как рассказ «маленького неблагородного человека», под которого стилизует свою прозу автор.

Но – именно стилизует. То есть между героем (а также его двойником-рассказчиком) и реальным автором не просто существует дистанция, герой и автор принадлежат разным мирам: один – миру литературы, другой – жизни как таковой. Они могут быть похожи при невнимательном взгляде (Лимонов), могут вопиюще не совпадать (Ерофеев и Харитонов), но, конечно, подчиняются разным законам существования. И то, что Кабаков не отличает одного от другого, не делает чести его наблюдательности. Герой романа «Это я, Эдичка» и герои рассказов Харитонова типологически схожи, но между Лимоновым и Харитоновым нет ничего общего.