Читать «Собрание сочинений. Т. 4. Гражданская лирика и поэмы» онлайн - страница 15

Ад

Иду в аду. Дороги — в берлоги, топи, ущелья мзды, отмщенья. Врыты в трясины по шеи в терцинах, губы резинно раздвинув, одни умирают от жажды, кровью опившись однажды. Ужасны порезы, раны, увечья, в трещинах жижица человечья. Кричат, окалечась, увечные тени: уймите, зажмите нам кровотеченье, мы тонем, вопим, в ущельях теснимся, к вам, на земле, мы приходим и снимся. Выше, спирально тела их, стеная, несутся, моля передышки, напрасно, нет, не спасутся. Огненный ветер любовников кружит и вертит, по двое слипшись, тщетно они просят о смерти. За ними! Бросаюсь к их болью пронзенному кругу, надеясь свою среди них дорогую заметить подругу. Мелькнула. Она ли? Одна ли? Ее ли полузакрытые веки? И с кем она, мучась, сплелась и, любя, слепилась навеки? Франческа? Она? Да Римини? Теперь я узнал: обманула! К другому, тоскуя, она поцелуем болящим прильнула. Я вспомнил: он был моим другом, надежным слугою, он шлейф с кружевами, как паж, носил за тобою. Я вижу: мы двое в постели, а тайно он между. Убить? Мы в аду. Оставьте у входа надежду! О, пытки моей беспощадная ежедневность! Слежу, осужденный на вечную ревность. Ревную, лететь обреченный вплотную, вдыхать их духи, внимать поцелую. Безжалостный к грешнику ветер за ними волчком меня вертит и тащит к их темному ложу, и трет меня об их кожу, прикосновенья — ожоги! Нет обратной дороги в кружащемся рое. Ревнуй! Эти двое наказаны тоже. Больно, боже! Мука, мука! Где ход назад? Вот ад.

ПОЭМА ПОЭТОВ

(1939–1966)

Предисловие

В обыкновенный августовский день, в день, когда зной кладет ладонь на лист и не дает зарифмоваться строчке, в обыкновенный августовский день раздался стук. Я отпер. Как обычно, вошел мой ежедневный посетитель, обремененный кожаного сумкой с повестками, газетами и прочим, — всем этажам знакомый почтальон. На этот раз он вытащил из сумки прошитую шнурком с сургучной кляксой большую заказную бандероль. Я бережно обрезал край пакета, слегка потряс и очень удивился! Из бандероли выпали на стол два-три арбузных семечка. За ними упал на стол засушенный цветок, прозрачный, легкий, в жилках стрекозиных. Я очень удивился, повторяю, и вынул из пакета шесть тетрадей, линейных, клетчатых, контокоррентных, и с интересом их перелистал. Страницы перелистывая бегло, я увидал шесть почерков различных. Был первый почерк острым и прямым, он рос на разлинованной странице, как лук на грядках в южном огороде; другой — округло буковки катил, как девочка колеса подгонялкой; был третий неуверенным таким, словно его рассеянный владелец водил пером по счетоводной книге, взгляд отвернув или закрыв глаза; четвертый — на бумаге неграфленой уже не почерк был, а ровный шрифт, отстуканный на пишущей машинке. Он показался прозой. Нет, не так! Я заприметил рифмы в гуще прозы. Взглянул на пятый почерк. Почему нигде не видно знаков препинанья? Он отличался точностью нажима, каллиграфическою красотой, и все слова, как подписи, стояли, взлетая росчерками вверх и вниз. Тетрадь шестая — сплошь, как черновик, чернела вороньём чернильных клякс, исчерканная множеством помарок, приписок, исправлений, вариантов, горизонтально, наискось и вдоль… Пять лет они лежали в кипе книг, пять лет ничья рука их не листала… Быть может, Вари фронтовой дневник изорван злостью минного металла? Быть может, и Сметанников ушел сапером в багровеющие дали? Не знаю… Я писал, но из Козловска мое письмо вернулось: никого! Я шесть тетрадок отдал машинистке, она их тщательно переписала. Я выправил, не изменив ни строчки, особенности слога сохранив. И я назвал: «Поэмою поэтов» стихи моих незнаемых друзей.