Читать «Любовь и фантазия» онлайн - страница 115

С той поры они приходили часто: поедят, посидят да и уйдут в ночь. Я всегда пускала их в одну и ту же комнату. Днем же комната пустовала. Мне случалось останавливаться у ее порога и шептать про себя: «Эта комната, где бывают сыны Революции, зазеленеет, как крепкий арбуз, а потом, сбросив груз этих лет, этих бед, омоет свои стены водицей, словно светлой росицей!» Вот и я, словно тени во сне, заговорила вдруг в рифму!

Однажды ночью пришли муджахиды и принесли на ногах грязь в эту комнату.

— Нет-нет, не стесняйтесь! Завтра мы все уберем!

На сердце у меня было легко, мне хотелось, чтобы они сели поудобней и отдохнули хоть немного. Я принесла им все подушки, какие у меня были. Потом велела принести им жбаны с водой и мыло да еще кувшины! На другой день, правда, пришлось заступом счищать с порога присохшую грязь! И все-таки в ту пору Аллах, хвала ему, не оставлял нас своею милостью!

Шепот

В апреле 1842 года зауйа Беркани сгорела, спалили ее. Женщины и дети бродили по засыпанным снегом горным склонам — зима в тот год выдалась суровой. Зато шакалам не приходилось голодать, они насыщались трупами.

Французы уходят; их командир, капитан де Сент-Арно, сменивший печальной славы Кавеньяка, возвращается через Милиану на свою базу в Орлеанвиле. И с бивака, раскинутого на месте уничтоженной зауйи, он по-прежнему продолжает писать брату.

На следующий год неугомонные воины возвращаются опять. Раз уничтожение и смерть не возымели нужного действия и не заставили местное население окончательно смириться, раз старинный халифат Беркани продолжает подстрекать на западе к сопротивлению, помогая тем самым эмиру, Сент-Арно решается на более эффективные репрессивные меры: он возьмет заложников в лоне самого халифата.

«Восьмерых военачальников из трех основных подразделений бени менасеров», — уточняет он в письме брату.

Шепот бабушек… Они шепчут во тьме ребятишкам, потом ребятишкам ребятишек, примостившимся на циновках, постеленных на полу, девочкам, которые сами станут бабушками, ведь время, отпущенное им, чтобы произвести на свет потомство, пролетает так быстро (от пятнадцати до тридцати пяти или сорока лет). И ничего-то не останется от их тела: ни чрева, которое дарует жизнь, ни рук, сжимающих в объятиях и открывающихся навстречу новому существу, являющемуся на свет. Ничего не остается, кроме ушей да внимательных детских глазок, устремленных на изрезанное морщинами лицо сказительницы, которая становится как бы связующим звеном между поколениями, повествуя о деяниях отцов, дедов, двоюродных отцовских дедов. Низкий голос нанизывает одно за другим слова, словно прокладывает себе путь в мутных водах воспоминаний с навечно оставшимися там мертвецами…

Шепот женщин… как только погаснет свеча, они тихо шепчут на супружеском ложе, привыкли о чем-то шептать ночами тревог, после того как истлеют угли в остывших жаровнях… От пятнадцати до тридцати пяти или сорока тело увядает, тело разбухает и вот, уже почти готовое отойти, как говорится, в мир иной, достигает наконец того степенного возраста, когда можно восторжествовать над потемками, над кляпом во рту, обрекающим женщин на молчание, над безликостью, над глазами, которые привыкли смотреть только вниз… Голос ждет своего часа, затаившись во всепоглощающей немоте, растворяющей и заглушающей и вопли, и стоны.