Читать «Дождь «Франция, Марсель»» онлайн - страница 2

До отправления поезда на Ниццу у нас было часа полтора. На улице моросил легкий дождь, и мы бесцельно слонялись по вокзалу. Переводчица, совершенно успокоившись, уткнулась в какой-то африканский журнал на немецком, композитор задумчиво пил пиво, может, переваривал то, что ему, сонному, вдолбил в голову бравый генерал. Киногруппа обсуждала свои киношные проблемы.

А я побрел в туалет мимо группы шумных новобранцев французской армии. Долго разбирался, где мужской, где женский, переходя от одной двери к другой и поочередно заглядывая внутрь. И когда я, как мне показалось, разобрался, ко мне подошел высокий симпатичный негр, давно наблюдавший за моими метаниями. Широко улыбаясь, он похлопал меня по плечу и дал банку кока-колы.

Я вообще – то в тот момент пить не хотел, скорее наоборот, но обижать аборигена, так дружески обнявшего меня своей огромной рукой, не стал, банку взял, чем очень обрадовал негра. «Может, это у них традиция такая – всем, кто в туалет ходит, колу дарить», – подумал я.

Вот так, с банкой кока – колы в руке и нежно обнявшим меня негром, я прошествовал в туалет. Уж не знаю, чем бы закончилось для меня посещение заграничного привокзального туалета, во всяком случае, похоже, не тем, для чего я туда упорно стремился, но на пути нашей интернациональной парочки неожиданно возник полицейский; он выходил из туалета.

Рука негра тут же слетела с моей талии, другая вырвала у меня банку колы, а сам негр быстро развернулся и исчез из туалета.

Я же в замешательстве застыл перед полицейским, строго смотревшим на меня. Но через полминуты, повинуясь естественному позыву, прошмыгнул мимо него к заветным писсуарам.

Полицейский последовал за мной. И пока я был занят своими делами в туалете, и потом, когда вышел из него и, плутая, искал своих, я чувствовал спиной его присутствие.

Потом у всей нашей группы проверили документы, поинтересовались, не относится, ли кто-либо из нас к сексуальным меньшинствам. Задавая этот вопрос, страж порядка очень выразительно смотрел на меня. Я даже несколько раз оглянулся, думая, что он смотрит на кого-то за моей спиной. Лишь когда все заверили его, что у нас ничего нет, кроме матрешек, он отстал.

Тут как раз объявили посадку на наш поезд, и мы поспешили к своему вагону.

Да, странные какие-то в Марселе негры и полицейские: одни слишком добрые, другие слишком злые.

В Ницце нас встречала рыжая, с кривыми ногами, разговорчивая француженка лет тридцати. С нею нам предстояло ехать в Канны. Из потока информации о городе, пляжах, муже, фестивале, мы узнали и о том, что русские не совсем ей чужие – лет пять назад она бывала в Сибири, и там у нее были два русских любовника, а что до французов, так они от нее и вовсе без ума. Мы, русские мужчины, сразу загрустили, представив в сравнении, что за французские красавицы ждут нас в Каннах.

А в Каннах нас для начала нас ждала роскошная вилла, населенная, как летний улей, земляками советского происхождения.

Все каморки, кладовки и комнаты были забиты людьми, смокингами и женскими вечерними платьями. В воздухе прочно стоял запах дорогих духов, французского одеколона и выдержанного коньяка. Земляной теннисный корт был исполосован мужскими ботинками на высоких каблуках. Бассейн был с голубой водой, трава вокруг – нежно – зеленая и ухоженная. Вся прислуга состояла из китайцев, не знающих никакого языка, кроме китайского.

Потихоньку и мы заняли свои ниши.

Вечером на огромном лимузине, с женой, другом и шофером приехал русский друг из Бельгии. Ему на вилле не понравилось все, кроме водки, и он, с трудом развернув на нашей стоянке свой лимузин, уехал в отель «Карлтон». Там он снял королевские апартаменты, заказал два ящика самого дорогого французского шампанского и два килограмма черной икры, но осилить всего этого не смог, так как литр, выпитый на вилле, сморил его прямо в ванной, где поутру мы его и нашли мирно спящим на коврике. Разбудить его мы так и не смогли.

Но вечером он появился на нашем ужине – свежий, гладко выбритый, подтянутый.

Разговаривал он со всеми подчеркнуто вежливо, к официантам обращался не иначе как «Товарищ француз, принесите, пожалуйста это и это». Вообще – то с ним всегда легко и весело – наверное, из-за того, что он знает великое множество песен и поет их на всех языках мира. Он острил, а главное – умел острить; я лично при этом от смеха падал со стула, что почему-то не нравилось его жене.

Он нипочем не хотел с нами расставаться, а когда понял, что это неизбежно, опять горько напился. Положили мы нашего приятеля в его черный лимузин, прямо на пол, где он и катался из стороны в сторону, пока его не привезли домой, на новую родину.

Иногда по вечерам, после деловых встреч и просмотров конкурсных фильмов, меня приглашали на вечерние обеды или ужины.

Для французов, впервые устраивавших такие званые обеды, они таили много неожиданностей. С самыми чистыми и благими намерениями такой вот почитатель российского искусства присылал приглашение на вечерний обед, что означало съесть какой – то там страшно дорогой суп в страшно дорогом ресторане. Естественно, я шел не один, звал с собой всех, с кем жил на вилле.

Рассуждал я так: «Чего они дома будут сидеть? Француз не обеднеет от лишней чашки супа». Словом, набиралось нас с дюжину, хотя столик был заказан на двоих.

Француз начинал суетиться, я же, засунув руки в карманы, смотрел на все это отстраненно, а мои спутники и вовсе болтали друг с другом, как будто это их ни с какой стороны не касалось.

Едва мы рассаживались, как прибегал опоздавший композитор, а с ним еще человек шесть. Француз, натянуто улыбаясь, опять суетился, звал официантов, хозяина ресторана, что-то им объяснял. Опять приставляли столы, искали стулья, а когда все рассаживались, приходил еще кто-нибудь из нашей каннской команды.

Пригласивший нас француз в конечном итоге оказывался затертым где то среди приставных столов. С бордовым лицом, полными ужаса глазами он взирал на то, как его незваные гости распоряжались официантами во фраках и белых перчатках, разносившими серебряные супницы со знаменитым супом. Никто уже не замечал хозяина застолья, да многие его и просто не знали. Все с ходу начинали вы пивать и закусывать. Выпив и закусив, начинали ругать французскую кухню. Съеденный суп называли бурдой, вспоминали щи и водку, а наиболее резвые требовали чего-нибудь посъедобнее и покрепче.

Потом почти все расходились. Оставался бедный – в самом прямом смысле, после расчета за званый обеда на двоих – француз, я и несколько моих друзей. Затягивали задушевную русскую песню, потом украинскую, а потом француз, уже хлебнувший с горя крепкого, пел, обнимая меня, свои французские песни.

Расставались все друзьями, менялись адресами и сыпали обещаниями так встретить француза в России, что всем чертям тошно станет. А он, оглядывая опустевшие столы, только тихо плакал. Я думаю, что плакал он от мечтательной возможности приехать в Россию и прийти ко мне на званый вечерний обед точно так же, как пришли к нему мы: за столик на двоих – дружеской компанией.

Лишь один раз сценарий таких вот званых обедов был поломан.

Один из самых дорогих загородных ресторанов снял для всей нашей братии какой-то берлинский русский. Сидел он во главе стола, весь обвешанный золотом, и блестел, как витрина ювелирного магазина перед новогодней распродажей. Был он молчалив и угрюм, казалось, будто он однажды ушел в себя и никак не может оттуда вернутся, так там и живет. Руки его еле двигались по столу, с трудом управляясь с едой, поскольку перстни, браслеты и часы из всех видов золота самим своим весом не давали ему производить обыденные движения. Цепи обвивали шею, как толстый зимний шарф, и своей верижной тяжестью то и дело заставляли его сгибаться в недвусмысленную позу.

Было ему тяжело, ел он только сырое мясо и пил только водку, разбавленную шотландским виски. На нас и наши сверхфантастические заказы он по обращал никакого внимания, словно это его совсем не касалось, словно не ему предстояло платить по счету.

Я надеялся, что он очнется, когда увидит счет. «И не такие валились с ног и превращались в эпилептиков, когда приходило время платить», – почему-то злорадно думал я. Но он, бросив хозяину ресторана кредитную карточку величиной с приличный золотой поднос, зашаркал к двери, при каждом шаге позвякивая и побрякивая дорогим металлом.

А мы настолько разочаровались в наших ожиданиях, что с расстройства даже не стали захватывать из ресторана сувениров в виде пепельниц, ваз и жен французских меценатов.

Вообще-то Франция радовалась нашему приезду все время, пока мы там были: светило солнце, на набережной нас рисовали художники, для нас играли шарманки и аккордеоны. Женщины – почти все – были влюблены в моего друга, подруги этих женщин – в меня.

Бывали и неожиданные встречи, тоже с соотечественниками.

Как-то раз на бульваре навстречу нам бросился мужчина лет тридцати пяти, с длинными волосами и атлетической фигурой, и стал по очереди заключать в объятья то моего друга, то меня. Потом последовала краткая, но обстоятельная беседа:

– Ну, как вы?

– Да ничего, а ты как?

– Да тоже ничего.

На этом мы расстались. На мой немой вопрос другу «Кто это?» – он вслух ответил: «Моя тень». И вправду, куда бы мы с ним после этого не приезжали, будь то Париж, Берлин, Нью-Йорк или Токио, мы непременно встречали этого волосатого человека, и всегда повторялся тот же обстоятельный диалог:

– Ну, как вы?

– Ничего, а ты как?

– Да тоже ничего.

И мы вновь расходились в разные стороны. Интересно, что в России я его ни разу не встречал.

Что двигало этим человеком, перемещающимся за моим другом по всему белу свету? И неужели лишь затем, чтобы поинтересоваться, как он чувствует себя за границей? Какая преданность таланту!

Однажды я вслух прикинул, что будет, если ему ответить, будто дела идут плохо. Что он, бедный, сделает? И решил: наверное, будет спасать или денег даст.

– Нет, – ответил мне друг. – Сообщит куда надо, что у объекта дела пошли плохо, и поедет дальше, искать другого, с кем можно будет здороваться по всему миру.