Читать «Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка личности и творчества» онлайн - страница 35

4

В альбом баронессе Елене Ивановне Черкасовой

Где искренность встречать выходит на крыльцо И вместе с дружбой угощает, Где все, что говорит лицо, И сердце молча повторяет, Где за большим семейственным столом Сидит веселая свобода И где, подчас, когда нахмурится погода, Перед блестящим камельком, В непринужденности живого разговора Позволено дойти до спора — Зашедши в уголок такой, Я смело говорю, что я зашел домой.

5

К А. А. Плещееву

Ну, как же вздумал ты, дурак, Что я забыл тебя, о рожа! Такая мысль весьма похожа На тот кудрявый буерак, Который, или нет, в котором, Иль нет опять, а на котором… Но мы оставим буерак, А лучше, не хитря, докажем, То есть простою прозой скажем, Что сам кругом ты виноват, Что ты писать и сам не хват; Что неписанье и забвенье Так точно то же и одно, Как горький уксус и вино, Как вонь и сладкое куренье. И как же мне тебя забыть? Ты не боишься белой книги! Итак, оставь свои интриги И не изволь меня рядить В шуты пред дружбою священной. Скажу тебе, что я один, То есть, что я уединенно И не для собственных причин Живу в соседстве от Белева Под покровительством Гринева, То есть, что мне своих детей Моя хозяйка поручила И их не оставлять просила, И что честнóе слово ей Я дал и верно исполняю, А без того бы, друг мой, знаю, Давно бы был я уж в Черни. Мои уединенны дни Довольно сладко протекают. Меня и музы посещают, И Аполлон доволен мной, И под перстом моим налой Трещит — и план и мысли есть, И мне осталось лишь присесть Да и писать к царю посланье. Жди славного, мой милый друг, И не обманет ожиданье. Присыпало все к сердцу вдруг. И наперед я в восхищенье Предчувствую то наслажденье, С каким без лести в простоте Я буду говорить стихами О той небесной красоте, Которая в венце пред нами, А ты меня благослови, Но, ради Бога, оживи О Гришином выздоровленье Прекрасной вестию скорей, А то растает вдохновенье, Простите. Ниночке моей Любовь, и дружба, и почтенье, Прошу отдать их не деля, А Губареву — киселя!

6

Два послания

К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину

I

Милостивый государь Василий Львович и ваше сиятельство князь Петр Андреевич!

Вот прямо одолжили, Друзья! Вы и меня стихи писать взманили. Посланья ваши — в добрый час сказать, В худой же помолчать — Прекрасные, и вам их грации внушили. Но вы желаете херов, И я хоть тысячу начеркать их готов, Но только с тем, чтобы в зоилы И самозванцы-судии Меня не завели мои Перо, бумага и чернилы. Послушай, Пушкин-друг, твой слог отменно чист, Грамматика тебя угодником считает, И никогда твой слог не ковыляет — Но кажется, что ты подчас многоречист, Что стихотворный жар твой мог бы быть живее, А выражения короче и сильнее. Еще же есть и то, что ты, мой друг, подчас Предмет свой забываешь. Твое «посланье» в том живой пример для нас. Вначале ты завистникам пеняешь: «Зоилы жить нам не дают! — Так пишешь ты. — При них немеет дарованье, От их гонения один певцу приют — молчанье». Потом ты говоришь: «И я любил писать, Против нелепости глупцов вооружался, Но гений мой и гнев напрасно истощался: Не мог безумцев я унять, Скорее бороды их оды вырастают, И бритву критики лишь только притупляют; Итак, пришлось молчать». Теперь скажи ж мне, что причиною молчанья Должно быть для певца? Гоненья ль зависти, или иносказанья, Иль оды пачкунов без смысла, без конца? Но тут и все погрешности посланья; На нем лишь пятнышко одно, А не пятно. Рассказ твой очень мил, он, кстати, легок, ясен, Конец прекрасен; Воображение мое он так кольнул, Что я, перед собой уж всех вас видя в сборе, Разинул рот, чтобы в гремящем вашем хоре Веселию кричать: ура! и протянул Уж руку, не найду ль волшебного бокала. Но, ах, моя рука поймала Лишь друга юности и всяких лет, А вас, моих друзей, вина и счастья, нет! Теперь ты, Вяземский, бесценный мой поэт. Перед судилище явись с твоим «посланьем». Мой друг, твои стихи блистают дарованьем, Как дневный свет. Характер в слоге твой есть, точность выраженья, Искусство — простоту с убранством соглашать, Что должно в двух словах, то в двух словах сказать И красками воображенья Простую мысль для чувства рисовать. К чему ж тебя твой дар влечет — еще не знаю, Но уверяю, Что Фебова печать на всех твоих стихах. Ты в песне с легкостью порхаешь на цветах, Ты Рифмина убить способен эпиграммой, Но и высокое тебе не высоко, Воображение с тобою не упрямо, И для тебя летать за ним легко По высотам и по лугам Парнаса. Пиши — тогда скажу точней, какой твой род; Но сомневаюся, чтоб лень, хромой урод, Которая живет не для веков, для часа. Тебе за «песенку» перелететь дала, А много-много за «посланье». Но, кстати, о посланье: О нем ведь, кажется, вначале речь была. Послание твое — малютка, но прекрасно, И все в нем коротко да ясно. «У каждого свой вкус, свой суд и голос свой!» Прелестный стих и точно твой. «Язык их — брань, искусство — Пристрастьем заглушать священной правды чувство, А демон зависти — их мрачный Аполлон!» Вот сила с точностью и скромной простотою. Последний стих — огонь, над трепетной толпою Глупцов, как метеор ужасный, светит он. Но, друг, не правда ли, что здесь твое потомство Не к смыслу привело, а к рифме вероломство. Скажи, кто этому словцу отец и мать? Известно: девственная вера И буйственный глагол — ломать. Смотри же, ни в одних стихах твоих примера Такой ошибки нет. Вопрос: О ком ты говоришь в посланье? О глупых судиях, которых толкованье Лишь косо потому, что их рассудок кос. Где ж вероломство тут? Оно лишь там бывает, Где на доверенность прекрасную души Предательством злодей коварный отвечает. Хоть тысячу зоил пасквилей напиши, Не вероломным свет хулителя признает, А злым завистником иль попросту глупцом. Позволь же заклеймить хером Твое мне вероломство. «Не трогай! (ты кричишь) я вижу, ты хитрец; Ты в этой тяжбе сам судья и сам истец; Ты из моих стихов потомство В свои стихи отмежевал Да в подтверждение из Фебова закона Еще и добрую статейку приискал. Не тронь! иль к самому престолу Аполлона Я с апелляцией пойду И в миг с тобой процесс за рифму заведу!» Мой друг, не горячись, отдай мне вероломство; Грабитель ты, не я, И ум — правдивый судия Не на твое, а на мое потомство. Ему быть рифмой дан приказ, А Феб уж подписал и именной указ. Поверь, я стою не укора, А похвалы. Вот доказательство: «Как волны от скалы, Оно несется вспять!» — такой стишок — умора. А следующий стих, блистательный на взгляд: «Что век зоила — день! век гения — потомство!» — Есть лишь бессмыслицы обманчивый наряд, Есть настоящее рассудка вероломство. Сначала обольстил и мой рассудок он; Но… с нами буди Аполлон! И словом, как глупец надменный, На высоту честей фортуной вознесенный, Забыв свой низкий род, Дивит других глупцов богатством и чинами, Так точно этот стих-урод Дивит невежество парадными словами; Но мигом может вкус обманщика сразить. Сказав, рассудку в подтвержденье: «Нельзя потомству веком быть!» Но станется и то, что и мое решенье Своим «быть по сему» Скрепить бог Пинда не решится; Да, признаюсь, и сам я рад бы ошибиться: Люблю я этот стих наперекор уму. Еще одно пустое замечанье: «Укрывшихся веков» — нам укрываться страх Велит, а страха нет в веках, — Итак, «укрывшихся» — в изгнанье. «Не ведает врагов» — не знает о врагах. Так точность строгая писать повелевает И муза точности закон принять должна, Но лучше самого спроси Карамзина: Кого не ведает или о ком не знает, По самой точности точней он должен знать. Вот все, что о твоем посланье, Прелестный мой поэт, я мог тебе сказать. Чур, не пенять на доброе желанье; Когда ж ошибся я, беды в ошибке нет — Прочти и сделай замечанье. А в заключение обоим вам совет: «Когда завистников свести с ума хотите И вытащить глупцов из тьмы на белый свет — Пишите!»