Читать «Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера» онлайн - страница 303

Тем временем жизнь их текла широко и спокойно, они без страха смотрели вперед. После четырех лет безоблачного счастья они могли уверенно встретить любое потрясение. Гийому радостно было ввериться Мадлене, чувствовать, что желания его жены заставляют его дышать свободнее, делают его более сильным; иногда он говорил ей с улыбкой:

— Мужчина у нас — ты, Мадлена.

Тогда она начинала целовать его, смущенная этой невольной властью, которой была обязана своему темпераменту. Тот, кто видел, как они гуляли в парке с маленькой Люси, которую родители держали за ручки, невольно ощущал, каким безмятежным и радостным был их союз. Девочка была как бы связующим их звеном. Когда малютки не было с ними, Гийом рядом с Мадленой казался тщедушным, но в их спокойных манерах проглядывала такая глубокая привязанность, что никому и в голову не могла прийти мысль о каком-то столкновении между двумя этими существами, излучающими счастье.

В эти первые годы супружества почти никто не посещал их. Они мало кого знали и нелегко сходились с людьми, к тому же они не любили новых знакомств. Их частыми гостями были жившие по соседству г-н де Рие и его жена, которые проводили зиму в Париже, а на лето приезжали в Ветей. Г-н де Рие когда-то был близким другом отца Гийома. Это был высокий старик с аристократическими манерами, чопорный и насмешливый; его бледные губы озаряла временами тонкая улыбка, острая, как стальной клинок. Он почти совсем оглох, и все его чувства сосредоточились в этом живом, проницательном взгляде. Он подмечал самые незначительные мелочи, даже то, что происходило за его спиной. Впрочем, он делал вид, что ничего не замечает, и сохранял свое высокомерие; лишь насмешливая складка губ свидетельствовала о том, что он все видел, все понял. Войдя куда-нибудь, он усаживался в кресло и мог сидеть так часами, погрузившись в пучину своего вечного молчания. Он откидывал голову на спинку кресла, храня великолепную непреклонность черт, полузакрыв глаза, и, казалось, спал; на самом же деле он следил за беседой, изучая малейшую игру на лицах собеседников. Это в высшей степени развлекало его; он вкладывал в это развлечение какую-то свирепую радость, подмечая грязные и злые мысли, прочитанные, как ему казалось, на лбу тех людей, которые относились к нему как к калеке, в чьем присутствии можно без опаски поверять свои самые важные секреты. Для него не существовало милых улыбок, красивых и тонких выражений — были только гримасы. Так как он не слышал звуков, ему были смешны и странны резко искаженные черты, безумные и глупые лица. Когда двое разговаривали в его присутствии, он с любопытством следил за ними, словно за зверями, которые вот-вот покажут свои клыки. «Который из двух съест другого?» — думал он. Это постоянное изучение, это наблюдение, эта наука о том, что он называл гримасами лиц, вселяла в него высшее презрение к людям. Озлобленный своей глухотой, в чем он не желал признаваться, он иногда говорил себе, что счастлив тем, что глух и может отгородиться от всех, забившись в свой угол. Его родовая гордость обернулась безжалостной насмешкой; он считал, что живет среди жалких паяцев, которые возятся в грязи, как бездомные собаки, трусливо пресмыкаются перед хлыстом и готовы пожрать друг друга из-за кости, найденной среди отбросов. Его безжизненное, высокомерное лицо было протестом против беспокойной жизни других лиц, его резкий смех был насмешкой человека, которого развлекает подлость и который не снисходит до того, чтобы сердиться на безмозглых скотов.