Читать «Штрафбат. Приказано уничтожить» онлайн - страница 91

Вопреки ожиданиям, никого не расстреляли. В мире трудно найти справедливость, но временами, когда уже не ждешь, она является. В расположении механизированного полка, куда их доставили, штрафников накормили, напоили, выдали теплые одеяла и даже выслушали, прежде чем отправить в сырой подвал. На следующий день их терзали оперативники СМЕРШ, потом отправили в полном составе на сборно-пересыльный пункт в тыловом городке Охочег, где снова оперативники СМЕРШ, но уже другие, продолжили пристрастные беседы. Штрафники стояли на своем, как влитые. Обороняли мост до последнего. Отошли в организованном порядке, когда закончились боеприпасы, не с моста же было прыгать? А как отошли – наши сами же мост и расхерачили к той-то бабушке. По чьей вине советские части не смогли прорваться на западный берег – уж не штрафники ли в том виновны, выполнившие до конца своей долг? Нашелся штабной майор, отвозивший штрафников к мосту: вопреки уверениям лжекапитана Муромцева, его не убили, а даже повысили – дали подполковника за взятие Ковыча, к чему штаб его полка имел определенное касательство. Стараниями новоявленного подполковника, у которого было благостное настроение, вопрос решился без расстрелов и прочих интернирований с репрессиями. Никого не наградили (не до наград, война идет), наказание за храбрость не сняли (Колыванцев ходатайствовал, но ему покрутили пальцем у виска), разрешили продолжать почетную службу в штрафном подразделении.

Рота формировалась практически с нуля, в тыловом населенном пункте с труднопроизносимым названием Кшелег. Фронт гремел в предгорьях Восточных Карпат – в часе езды; советские части топтались на месте, брали незначительные населенные пункты, затем отдавали, снова брали… За считаные дни были укомплектованы взводы, сформированы отделения, прибыл на довольствие постоянный состав взамен выбывших. Уцелевших в сражении у переправы сконцентрировали в третьем взводе, руководить которым поставили лейтенанта Матвейчука, тридцатилетнего крепыша, неглупого, не любителя сорить словами и имеющего солидный боевой опыт. Работал не покладая рук новый оперуполномоченный Гапштаев – по слухам, сосланный в штрафную часть на неистребимую привычку прикладываться к бутылочке. По ночам он пропадал, но днем являлся как штык – обрюзгший, одутловатый, весь какой-то неряшливый, отталкивающий. Но со своей работой – подозревать всех – новый уполномоченный справлялся «на отлично», на глаза ему без крайней нужды старались не попадаться. Личному составу был представлен новый комроты – капитан Негодин, задумчивый, себе на уме, вроде бы переведенный на фронт с относительно спокойного Дальнего Востока. Молчаливость командира компенсировал замполит Лившиц – неугомонный, дерганый, полностью седой, с полнейшим отсутствием чувства юмора, неугасимой верой в торжество ленинских идеалов и любитель пафосных словечек. «Еврей в штрафном подразделении? – втихомолку пожимали плечами солдаты. – Да, встречаются и среди них упертые, но чтобы уготовить себе такую долю?» Не мог забить теплое местечко в кадровой части? Или клюнул на обещанные государством блага? Ведь служба в штрафной части компенсируется рядом льгот. Пенсия стремительно приближается – в месяц за шесть. Повышенное денежное довольствие – аж на полторы сотни больше, чем у такого же замполита в регулярной части. Усиленное снабжение по продовольственному аттестату… Вроде не любитель был капитан Лившиц поесть от пуза, хотя кто его знает, чем он там занимался ночью на своей половине «комендантской избы».

20 сентября в расположение части прибыл проездом Колыванцев с перевязанной рукой и еще одной звездочкой на погонах. Поведал как-то смущенно, что «он ни о чем таком не просил», в штрафной части уже не служит, переведен на Второй Украинский фронт, где усиленно назревают «венгерские события». Неоднократно вставлял словечко за «своих» штрафников, но от него в высших сферах только отмахивались. «Не берите в голову, товарищ лейтенант, – улыбнулся Зорин, – везде люди служат. И убить их могут где угодно. Удачи вам, вы отличный парень. Побольше бы таких, как вы, в армии… да и в стране».

Война ломала людей, и чем отчетливее виднелся ее конец, тем энергичнее работали трибуналы, не иссякал поток осужденных за малейшую воинскую провинность. В этом была жестокая логика военного времени: победоносная война требует непрерывных наступлений, «пушечного мяса», на штурм укрепленных вражеских позиций в первую очередь следует бросать тех, кого не жалко… Взводный Матвейчук, надо отдать ему должное, внимательно изучал списки вверенных людей, знакомился с каждым, вникал в характеристики, въедливо составлял «психологические портреты». Не скрывал своей радости, когда узнал, что, в отличие от первого и второго взводов, в его подчинении нет так называемых блатных, людей с зоны, осужденных гражданскими судами, которых в качестве «исключительной меры» разрешалось направлять в штрафные части. Все осужденные служили в действующей армии, но сброд, однако, в третьем взводе второй штрафной роты скопился отменный, впору за голову хвататься. На первом же построении он выкрикивал фамилии рядовых, те выходили из строя с опущенными головами – процесс «знакомства» проходил в веселой непринужденной форме. О том, что восемь человек из числа подчиненных уже прошли закалку, Матвейчук был в курсе и относился к ним с уважением. В отношении остальных не скрывал иронии.

Хлопушин и Канарейчик, призванные из отдаленных сел Тамбовщины – избили сослуживца за то, что им не понравилась его нарочитая интеллигентность.

Тощий, как селедка, Быченок – мелкий воришка, клептоман. Воевал неплохо, но стащил у командира роты золотые трофейные часы, добытые в трудном бою. Зачем? И как собирался это дело скрыть?

Вахид Заркаев, «чечено-ингуш» с орлиным клювом, угодил в штрафную за поножовщину, «кровную месть» обидчику, посмевшему в устной форме оскорбить его сестру, проживающую в далеком Мартан-Урусе. Совсем спятил, горец хренов, и правильно сделали сослуживцы, что «темную» ему после этого учинили.

Красавчик Пастухов – как с афиши сошел – в отместку за гибель товарища лично в бешенстве расстрелял семью польских крестьян, и какому-то радетелю за «светлый образ советского солдата-освободителя» это крайне не понравилось.

Мрачный Болотный – еще один убивец – пристрелил дезертира, превысив тем самым должностные полномочия.

Разжалованный сержант Глушко – невыполнение приказа старшего по званию, ефрейтор Данакос – склонение сослуживцев к халатному исполнению своих служебных обязанностей…

– Данакос, ты из Прибалтии, что ли? – толкал украдкой Мошкин чернявого субъекта с жесткими колючими усами.

– Сам ты из Прибалтии, – сварливо ворчал штрафник. – Я не Данакис, я Данакос – слышишь разницу, чучело? Грек я, понял, да? Сергос Данакос. Под Новороссийском мы жили, несколько веков там наша семья живет.

– Так ты советский гражданин? – упорствовал Мошкин.

– Нет, древнегреческий! – разозлился грек.

– А к чему ты сослуживцев склонял? – толкал с обратной стороны Антохин.

– Картошку в наряде чистить не хотелось, – буркнул, покраснев, Данакос. – У нас в семействе отродясь никто из мужчин картошку не чистил.

Мошкин ржал так, что его чуть не расстреляли перед строем.

– Пупкин! – прорычал взводный Матвейчук. Всмотрелся в листок, который держал в руке, покосился на смущенного большеухого солдатика с носом «кнопкой», как-то бочком выпавшего из строя. – Черт… имя и отчество неразборчиво. Как звать тебя, чудо?

– Вася… – заалев, как маков цвет, пробормотал боец.

Взвод грохнул.

– Молчать! – улыбнувшись, рявкнул Матвейчук. – За что отбываем, Вася Пупкин?

– Не знаю, товарищ лейтенант, – потупилось в землю смущенное «чудо». – Меня призвали несколько дней назад… Просыпаюсь, а мне говорят, что это был пост… Привезли в трибунал… ну, и вот.

Причудливым образом сочетались на войне смешное со страшным. Еще одним недоразумением в личном составе был рядовой Литвинов. Подслеповатый мужчина лет тридцати пяти с иконописным ликом и поджатыми губами. Подобные Литвинову гибнут первыми, но этот погибать не собирался и приносил своим больше вреда, чем фашистам. Был он рассеянным, все терял и ломал все, к чему прикасался. Мог заблудиться в трех соснах, захлебнуться в кружке с чаем, утонуть там, где «море» по колено. Если поручать ему что-то, то считай, провал гарантирован и убытков не оберешься. На гражданке работал учителем русского языка, почему оказался в армии – загадка. Абсолютно безвредный, бесхребетный. Кто-то из солдат, знакомый с его «жизнеописанием», захлебываясь от хохота, излагал причину, по которой этот чудик оказался в штрафной роте, после чего командование облегченно вздохнуло. Оказалось, «секретная часть меняла место дислокации, перевозили какую-то навороченную радиотехнику, очень хрупкую и нуждающуюся в бережном обращении. Отделение солдат грузило коробки в машину. На коробках ясным языком было написано: «Не переворачивать!!!» Ну, вы уже поняли, мужики, что сделал этот хрюндель первым делом, и почему от дефицитной техники ни хрена не осталось?»

– Коперник! – продолжал выкрикивать взводный.

– Гоберник, – ворчливо поправил мужчина с несимметричным суровым лицом, чеканным шагом выходя из строя.

– Да мне сиренево, – проворчал Матвейчук, с неприязнью озирая штрафника. Разжалован из капитанов еще в сорок втором – когда фашисты терзали советскую армию под Харьковом – за то, что не справился с поставленной задачей, погубил почти всю свою роту, а сам выжил. Был отправлен «по знакомству» в прифронтовую тюрьму – в то время еще не вышел знаменитый приказ № 227 о штрафных подразделениях; впоследствии послан рядовым в регулярную часть, честно воевал два года, не сломался, невзирая на позорное пятно в биографии, грубо нахамил три дня назад страдающему отсутствием ума командиру роты, гнавшему солдат в полный рост на ощетинившийся ДОТ, хотя ничто не мешало его обойти и спокойно забросать гранатами.

– Срань святая, какой паноптикум, – бормотал Матвейчук и продолжал вызывать солдат из строя. Рядовой Паленый – фамилия, не кличка, ни разу не судимый, добропорядочный гражданин страны Советов, хотя, по роже, за решеткой такому самое место. Рядовой Богомаз – каким ветром надуло еврея? Не профессор ли? Нет, бывший ведущий специалист Уральского вагонного завода, специализирующегося на производстве танков. Три года по брони косил от армии, но кончилось «освобождение» – и в действующей армии, под пушечным огнем, начал читать лекцию непосредственному командованию, как надо правильно обслуживать бронетехнику. Командование оказалось добрым; могло бы и пристрелить, но вместо этого отправило Богомаза к «новому месту службы», где он мог читать свои лекции, сколько вздумается. Рядовой Осадчий – нервный, дерганый, весь в каком-то электричестве, тоже бывший сержант, поощривший мародерство своих подчиненных после взятия укрепленного села – не бог весть какой грех, но зачем по ходу изъятия у граждан ценных вещей нужно было в хлам надираться самогонкой?

– Ладно, – вздохнул Матвейчук, перегибая свою «шпаргалку». – Будем воевать с тем, что досталось. Могло быть и хуже… Черт, не взвод, а какая-то палитра антисоциальных элементов. Пафосных слов от меня, солдаты, не ждите, я по другой линии, хочу лишь предупредить, что все свои мягкие наказания вы уже исчерпали, остался только расстрел. Малейшая провинность – расстрел. Невыполнение приказа – расстрел. Трусость, дезертирство с поля боя, малодушие…

– Дважды расстрел, – пробормотал Мошкин.

– А также за неуважение к старшему по званию, – неодобрительно покосился на него Матвейчук, – и за постоянное его перебивание. Завтра в бой, товарищи солдаты! Спешу донести до вас пожелание замполита части капитана Лившица. – Зорину показалось, что Матвейчук иронично усмехнулся. – Все желающие могут написать заявление о приеме кандидатом в члены ВКПб и в бой идти, считая себя условно коммунистом. Ну, или… в общем, дело ваше. Зорин, Болотный, Кургаш – назначаетесь командирами отделений. После построения – подойти ко мне.

– Вот же есель-моксель… – в отчаянии забормотал молодой, но уже обстрелянный Антохин, – и этот недорезанный кулак будет мной командовать? Да я же не переживу такого позора!

– Товарищ лейтенант, разрешите вопрос? – выкрикнул он. – А командирам отделений заместители не требуются? Ну, или там адъютанты какие на побегушках…