Читать «Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов» онлайн - страница 529
Коллектив авторов
Игорь Клямкин:
«Остается непонятным, каким культурным и политическим смыслом в идее „либерально-консервативного синтеза“ наполняются понятия традиции и почвы»
Спасибо, Игорь Григорьевич. Вы обратили внимание на культурный антипод диалога, каковым выступает монополизация истины. В политике же таким антиподом выступают монополизация власти и политическая культура, этому соответствующая. Культура, которая порождает не только феномен охранительства, но и феномен революционного радикализма, претендующего на замену существующей монополии монополией собственной. Отсюда и «война дискурсов» как война владельцев монополии и претендентов на нее.
Такая война не есть специфически российское явление. Алексей Алексеевич ссылается на Францию, но аналогичных примеров можно привести множество…Вадим Межуев: На какую монополию претендовали Вольтер и Руссо?
Игорь Клямкин:
На монополию интеллектуальную, монополию на абсолютную правоту в отношении друг друга. А во времена Французской революции такого рода установка проявилась уже в притязаниях на монополию политическую. И в лице Робеспьера, и в лице Бонапарта, и в лице почти забытого ныне неудачливого заговорщика Гракха Бабефа, намеревавшегося учредить революционную «диктатуру трудящихся»…
«Война дискурсов» – неизбежный продукт любой монопольной власти. Причем она, война эта, переносится и в стан оппозиционеров, раскалывая их на непримиримо противостоящие друг другу группы и секты и порождая тот самый локализм, ту кликовость, о которых говорил Алексей Давыдов. Локализм – не причина, а следствие, которое можно наблюдать в самых разных культурах. Следствие политического, религиозного или идеологического монополизма, под оболочкой которого установке на диалог и компромисс неоткуда взяться.
Да, Россия, в отличие от стран Запада, в своем монополизме застряла. Равно как и в «войне дискурсов», ему сопутствующей. Объяснять это застревание можно по-разному. Игорь Григорьевич Яковенко, например, находит объяснение в неоплодотворенности России и русского православия античной традицией. Наверное, в чем-то он прав. Но Эмиль Абрамович Паин, как мы помним, на предыдущих семинарах говорил, что богатое античное наследие не предохранило Италию от вражды ее северных и южных регионов и не способствовало утверждению в их отношениях культуры диалога. Так что и коллега Паин прав тоже. И потому попробуем поискать причину долгожительства российского монополизма не только в отличиях русского христианства от западного, но и в чем-то еще. А именно – в специфических особенностях самого этого монополизма.
Он потому-то и мог выступать в разных идеологических одеждах (православной старомосковской, светской петровской, снова православной николаевско-уваровской, коммунистистическо-атеистической), что его природа изначально определялась не столько идеологическими, сколько другими (точнее, другим) факторами. Перефразируя фон Клаузевица, считавшего войну продолжением политики другими средствами, можно сказать, что в России
Естественно, что при таком способе социального устроения установка на диалог в культуре формироваться не могла. Когда государство выстраивается по модели большой армии, оппонирование ее руководству может интерпретироваться только как предательство, как военная измена. Когда же это руководство под воздействием тех или иных вызовов начинает милитаризацию ослаблять (скажем, освободив дворян от обязательной службы), выясняется, что к иной, невоенной организации и общественной консолидации ни элиты, ни население не готовы. Что никакого иного представления об общем интересе, кроме военного, в их сознании нет.
И какой же при таких обстоятельствах может быть оппозиция власти, неизбежно возникающая после ослабления милитаристского обруча? Она, чтобы претендовать на успех, должна противопоставить сохраняющейся политической монополии свою собственную военную силу и военную организацию. Это и пытались сделать сначала декабристы, потом народовольцы, потом социалисты-революционеры. И когда мы сравниваем Россию с Францией и другими западными странами, не будем забывать, что там ничего похожего не было, как не было, кстати, и череды военных дворцовых переворотов ради замены одного персонификатора монополии другим, продолжавшейся в послепетровской России до начала ХIХ века.
Не было там и аналогов большевиков, тоже пришедших к власти благодаря организованному ими военному перевороту. Но не ради смены конкретного монополиста, а ради насаждения нового типа монополии в виде собственной военной диктатуры, ставшей возможной благодаря запросу на альтернативную милитаризацию со стороны большинства населения. Об этом я тоже говорил на предыдущих семинарах и повторяться не буду.
В данном историческом и культурном контексте и следовало бы, на мой взгляд, рассматривать деятельность и судьбы людей тургеневского типа. Они противостояли не просто «войне дискурсов». Они противостояли доминировавшей милитаристской культуре, того, быть может, не сознавая, так как это стало проясняться только после начала советского эксперимента. И этим людям действительно удалось создать субкультуру диалога, «войне дискурсов» альтернативную. Поэтому когда Алексей Алексеевич призывает восстанавливать с ней преемственную связь и на нее опираться, то такой призыв остается лишь безоговорочно поддержать. Однако…