Читать «Конфессия, империя, нация. Религия и проблема разнообразия в истории постсоветского пространства» онлайн - страница 142

...

…У крестьян в этом деле нет убеждений… Твердя Matka Boska, Jesus Christus, они положительно не дают себе отчета, что говорят (! – М.Д. )… Самым главным доводом для крестьян было то, что они переходят в Царскую веру, что будут одной веры с Царем.

«…Почему же они пошли назад?» – допытывался Баранов. Главную причину отпадения, как и главный мотив первоначального обращения, епископ усматривал не в сознании самих крестьян, а во внешних факторах. Внезапная смена генерал-губернатора негативно сказалась на результатах миссионерства: «Дело, которое быстро шло вперед, было остановлено вдруг, тогда в нем пошло движение назад, как и во всем движущемся и внезапно остановленном…» [578] (В действительности «движение назад» началось еще при Кауфмане.) Это довольно нелепое «кинетическое» сравнение отсылало в конечном счете к дегуманизирующему представлению о переходе простонародья из одной веры в другую как проявлении некоего стадного инстинкта.

Но Баранов оказался вполне восприимчив к этой аргументации. Уже в марте 1867 года в своем докладе императору «О мероприятиях относительно лиц, перешедших из латинства в православие» он развивал тезис о том, что любая форма сопротивления католиков переводу в православие оправдывает ужесточение атаки на католицизм. Баранов уклонялся от суждения о том, имели место или нет хотя бы отдельные случаи принуждения к переходу, и уличал жалующихся на это в «бездоказательности». Доверие к жалобам, полагал он, подрывалось уже тем, что они «заявлялись скопом, прошения подписывались десятками лиц» (как если бы инспирировавшиеся «обратителями» прошения подписывались не «скопом»). По этой логике, чем многочисленнее были жалобы, тем менее следовало принимать заявления о нежелании оставаться в православии за выражение действительной воли крестьян. Упомянув циркулировавшие слухи, включая самый тревожный из них – будто император не одобряет обращений в православие, Баранов указывал на их источник: «Все эти вымыслы и многие другие, внушаемые под покровом тайны исповеди, составляют предмет деятельности латино-польской партии…» [579] Масштаб угрозы делал неуместной щепетильность в выборе средств насаждения православия:

...

…Возможность обратного движения в латинство гибельно подействует влиянием своим не только на вопрос религиозный, но и на все прочие вопросы русского преобладания в крае [580] .

Имперская власть часто ударялась в конспирологию перед лицом неожиданно стойкого морального сопротивления своей мощи. В данном случае страх перед некоей вездесущей «враждебной силой» усугублялся действительно оживившейся деятельностью католических мирских братств, о существовании которых чиновники узнали лишь незадолго до того. Как и в других частях современной католической Европы, приходские братства создавались для поддержания в верующих благочестия, ревности в исполнении церковных обрядов, повышения нравственности, и не в последнюю очередь – для наблюдения за конфессиональной дисциплиной и предотвращения отпадений в другую веру. Рост авторитета братств был частью общеевропейского «католического возрождения» второй половины XIX века [581] . Как таковое, движение католических братств, хотя и осложнявшее порой отношения между конфессиями, вовсе не обязательно было связано с межэтническими конфликтами [582] . Однако виленская администрация видела в институте братства исключительно проявление польского сепаратизма – остаток подпольной сети повстанческой организации. Задним числом братства обвинялись в распространении «мятежа» 1863 года, причем домысел о том, что в монашеских наплечниках, служивших атрибутом братчиков и сестер, было удобно перевозить повстанческие прокламации, прямо-таки завладел воображением чиновников [583] . Тот простой факт, что братчики усилили надзор за единоверцами в ответ на действия миссионерствующей администрации, терялся в конспирологических построениях.