Читать «Вся моя жизнь: стихотворения, воспоминания об отце» онлайн - страница 32

Большим другом отца был Александр Алексеевич Плещеев, сын известного когда-то поэта А.Н. Плещеева, кажется, театральный критик. Он всегда навещал отца во время своих приездов из Петрограда в Москву. Белокурый, румяный — хотя он был массивнее и несколько выше отца, между ними было несомненное сходство: их можно было принять за братьев. Наезжал иногда и Василий Иванович Немирович-Данченко, брат знаменитого режиссера, снискавший себе известность в качестве военного корреспондента во время русско-японской войны, очень плодовитый автор бесчисленных романов (злые языки дали ему прозвище «Неверович-Вральченко» или «Не-в-меру-Вральченко). Помню, лет 11-12-ти я прочла его книгу «Рыцари гор» (о романтических приключениях кавказских горцев), обрывающуюся, что называется, на самом интригующем месте — словами «конец первого тома». Когда через годы, встретившись с Немировичем-Данченко, я выразила ему сожаление о том, что мне так и не удалось прочесть второй том этой его книги, он лукаво захохотал и сказал: «А я второго тома так и не написал!..»

1917 год настал. Помню, вечером я была разбужена в своей детской громким криком «Ура!» и оживленными, радостными возгласами доносившимися из гостиной, где как раз были гости. Как оказалось, из Петрограда отцу звонил по телефону А.А. Плещеев и сообщил об отречении Николая II. Даже мой, далекий от какой-либо политики, отец был радостно взволнован. На следующий же день он написал стихотворение:

Ликуй, народная стихия! Сбылись заветные мечты. Россия, светлая Россия, Теперь навек свободна ты! Сияй, священная пора Свободы, правды и добра! Затихла боль горевшей раны, Умолк зверей зловещий вой, Во прах повержены тираны, И нет сильней Руси святой! Сияй, священная пора Свободы, правды и добра!

Композитор Березовский вскоре написал к нему музыку. Гимном это произведение, однако, так и не стало.

Обольщение отца длилось недолго. Создавшаяся обстановка: бездарность и беспомощность нового правительства — вызывали даже его возмущение. В дальнейшем ходе событий, однако, учитывая весь склад его характера, его «старомодность», его некую отрешенность от действительности, нельзя удивляться тому, что налетевшая пламенная и грозная буря Октября потрясла и испугала его. (Однако нигде — ни в России, ни за рубежом, он никогда не примыкал ни к каким контрреволюционным политическим эмигрантским группировкам.)

Еще одно московское воспоминание, тоже примерно 1917 года. Я как-то днем услышала оживленные голоса в кабинете отца. Заглянув за портьеру, я увидела людей (запомнился какой-то человек с густой шевелюрой и строгого вида женщина — детская писательница Е.К. Шварцбах-Молчанова, фамилии других не помню), группировавшихся вокруг кресла, в котором сидел развалясь человек в полувоенной форме, во френче, галифе и сапогах, смугловатый, с зализанными волосами. Как оказалось, это был небезызвестный в то время поэт А. Кусиков (каким образом он очутился у отца, понятия не имею), который громко вещал: «Я теперь пишу поэму о Кавказе. До сих пор еще никто толком не писал о Кавказе!». Человек с густой шевелюрой и Шварцбах-Молчанова в один голос вскрикнули: «А Пушкин?». Человек во френче досадливо отмахнулся: «Пушкин! Ах, ну что уж ваш Пушкин! — «Птичка божия не знает»…» Отец воскликнул: «А Лермонтов?». — «Ну что уж ваш Лермонтов написал о Кавказе? О Кавказе надо писать так, чтобы шашлыком пахло!». Человек с густой шевелюрой умоляюще дергал моего отца за рукав и громко шептал: «Даниил Максимович, разрешите, я спущу его с лестницы!». Этого отец все же не допустил, но дискуссия была прервана. Этот казус я запомнила отчетливо, и сейчас захотелось поделиться ярким вспоминанием.