Читать «Малые поэмы» онлайн - страница 10

Песнь I

Раскольники в мечтах возводят рай

Для избранных счастливцев; и дикарь

Гадает – на языческий манер —

О Небесах. И, право слово, жаль,

Что на папирус либо харатью

Никто из них не клал певучих строк.

Вотще мечтают, и живут, и мрут —

Поскольку лишь Поэзия вольна

Мечты в слова облечь, и тем сберечь

Воображение от черных чар

И тьмы. Зачем же смертные твердят:

«Коль не Поэт – не пой свою мечту»?

Ведь каждый, кто в душе не свинопас —

Поэт, и о мечте, познав любовь,

Поет, коль изучил родной язык.

Моих видений и мечтаний повесть —

Пред вами; а Дикарь я, иль Поэт —

Узнается, когда усну в гробу.

Я видел небывалый строй древес:

Чинара, пальма, дуб, и сикомор,

И мирт, и бук – растенья всех широт.

И рядом был ручей: нежнейший плеск

Я слышал; и струился аромат

Недальних роз. Потом, оборотясь,

Беседку я узрел: вьюнок, и плющ,

И виноград обильно заплели

Строение сие со всех сторон,

Обрамив дверь. Вблизи порога мох

Усеивали райские плоды —

Остатки пира… Кто здесь пировал?

Праматерь Ева? Или херувим?

Плоды благоуханные в траву,

Едва почав, роняли едоки —

Плоды чудесных, неземных ветвей.

Казалось, трижды изобилья рог

Опорожнился там во славу Коры,

Вернувшейся на тучные поля,

Где овцы мирно блеют. Я взалкал,

Как не алкал, пожалуй, искони.

И, утолив невероятный глад,

Возжаждал – ибо там стоял сосуд,

Наполненный прозрачнейшим питьем,

Дразнивший пчел. И я, изрекши тост

За всех живущих, и за мертвецов

Бессмертных, чьи почтенны имена,

Испил. А что случилось – опишу.

Ни азиатский мак, ни эликсир,

Которым братьев потчует халиф,

Ни яд, которым сумрачный монах

Пропалывает старческий конклав,

Не прерывают столь внезапно жизнь.

Я пал на шелуху и кожуру

Плодов Эдемских, тщась преодолеть

Воздействие напитка – но вотще;

И обморок настал, и замер я,

Что соком лоз поверженный Силен.

Я крепко спал, а долго ли – Бог весть.

Но вот очнулся, ожил и вскочил,

Как встрепанный. Исчезли чудный лес,

Беседка, снедь, загадочный фиал.

Я осмотрелся. Я стоял внутри

Старинного святилища – и столь

Высок был свод, что, мнилось, облака

Под ним клубились, точно в поднебесье.

Древнейший храм! Я не припоминал

Подобных: и готический собор,

И Парфенон, и грузный зиккурат,

Наследья канувших навеки царств, —

И даже горы, что Природа-мать

Ваяла, – мельче и моложе, чем

Сей ветхий деньми сводчатый гигант.

На мраморном полу, вкруг ног моих,

Стояли чаши, и лежали ризы,

Для коих пряжей, видно, был асбест —

Иль их соткали там, где ржа и моль

Не истребляют: как белела ткань,

И как сверкало древнее шитье!

Смешались грудой подле ног моих

Одежды, пояса, кадильник, цепь,

Священные жаровни и щипцы…

И снова я смятенный взор возвел

В неизмеримый храмовый простор.

Под исполинским сводом строй колонн

В туманы шел, на север и на юг, —

В ничто. Не размыкали темных врат

Восточных встречь заре который век.

А вдалеке на западе чернел

Кумир огромный, тяжкий, точно туча,

И жертвенник у стоп его дремал;

Несчетные ступени с двух боков

Туда вели – суля предолгий труд

Решившему разведать их число.

Я двинулся на запад не спеша,

Поскольку в храмах непристойна прыть;

И подле алтаря увидел жрицу,

Священный зажигавшую огонь.

В разгаре мая, коль восточный ветр

Сменится южным, иней с лепестков

Смывает быстрым радостным дождем,

А теплый воздух так отменно здрав,

Что встанешь и со смертного одра, —

И дым алтарный, чудилось, точь-в-точь

Как воздух майский был – и здрав, и свеж.

И я забыл бы тотчас обо всем,

Опричь блаженства – но от алтаря,

Из благовонной дымной пелены

Раздался голос: «Если не взойдешь

По лестнице – погибнешь, где стоишь!

Земная плоть, сестра которой – персть,

Истлеет; обнажившийся костяк

Дотла иссохнет, обратится в пыль:

Зорчайший глаз не сыщет ни клочка

Твоих останков бренных там, внизу.

Твои минуты ныне сочтены,

И жизнь иссякнет, как в часах песок;

Спасешься – коль подымешься наверх,

Покуда листья смольные горят!»

Я внял, я видел: слух и зренье, враз

Обострены, сумели оценить

И суть угрозы, и длину пути,

И предстоящий труд… Огонь еще

Горел – но вдруг пополз мертвящий хлад

По телу от ступней – и каждый член

Застыл, и, мнилось, ледяные когти

Вонзились в горло – крепки, словно сталь.

Я взвыл – и мой отчаяннейший вой

Меня же оглушил… О, если б хоть

На первую теперь взойти ступень!

Свинцов был шаг мой, тяжек, мертв – и лед

Незримый сердце мне стеснил, сковал;

Я руки сжал – и не почуял рук.

За миг до смерти ногу я преткнул

О нижнюю ступень – и хлынул ток

По жилам теплый. И взошел я ввысь:

Так Ангелы всходили древле в Рай

По лестнице. «Во имя всех святынь! —

Воскликнул я, пред алтарем восстав: —

Кто есмь, коль ты спасла меня от смерти?

Кто есмь, коль смерть меня и здесь неймет?

Ведь смертным здесь глаголать – смертный грех!»

Закутанная тень рекла: «Вкусил

До срока ты погибель, и воскрес

До срока. Твой спаситель – твой испуг,

Придавший сил. Ты гибель повстречал —

И жив». – «Богиня! – рек я: – Истолкуй

Слова святые, ибо я не мудр».

«Лишь тот сюда взойдет, – сказала тень, —

Кого снедает мировая скорбь,

И кто всецело скорбью поглощен.

А теплых устроители берлог,

Бездумно коротающие дни, —

Они, войдя случайно в этот храм,

Сгниют внизу, где ты едва не сгнил».

«Но тысячи людей найдутся ведь, —

Я смело молвил, вещей жрице вняв, —

Готовых жизнь за ближнего отдать,

Постигших ужас боли мировой,

Радеющих о благе всех племен

Людских! Увидеть было б должно тут

Опричь меня – других, и очень многих».

«Меж ними нет сновидцев, – тень в ответ

Рекла, – земля влечет их чересчур,

И человек для них – венец чудес,

И голос человечий – слаще арф.

Таким сюда являться недосуг;

А ты в сравненьи с ними слаб и мал —

Но ты пришел. И ты, и весь твой клан —

Обуза смертным. Ты мечтаешь лишь,

Но тщетно. Сколько ты похоронил

Блаженных, утешительных надежд?

А где же твой приют? Любая тварь

Ютится где-то. Человек любой

И радость в жизни ведает, и боль,

Но – только боль, иль только радость: врозь.

А ты и в счастье обречен страдать,

Мечтатель… Незаслуженная кара!

И, чтобы долю эту облегчить,

Бедняг, – таких, как ты, – впускают сплошь

И рядом в наши дивные сады

И храмы наши; оттого-то цел

Стоишь пред алтарем, и невредим».

«Я счастлив, коль моя никчемность – честь,

И не постыдна умственная хворь,

От коей стражду; речь твоя – бальзам

Целебный, и награда из наград, —

Я рек. – О, тень державная, дерзну

Просить о новой милости! Скажи:

Неужто всяк, слагающий стихи, —

Обуза смертным? Ведь поэт – ей-ей! —

Мудрец, и вестник, и духовный врач.

Я не поэт, я знаю: певчий дрозд

Не ровня сладкогласным соловьям.

Но кто же я? Ты помянула клан —

Какой же?» – И вздохнула тяжело

Загадочная тень в покровах белых,

Плывущий дым кадильный всколыхнув,

И разом голос вещий стал суров:

«Мечтатели – не твой ли это клан?

Поэт – зеркальный образ, антипод

Мечтателя. Поэт – целитель язв,

Которые мечтатель причинил».

И я невольно выкрикнул с тоской:

«О Феб! О где ты ныне, Аполлон?

О, напряги же свой разящий лук —

Иль ниспошли ползучую чуму:

Да будет всяк тобою истреблен

Бездарный стиходел и виршеплет

Никчемный, коих раздувает спесь!

Я вместе с ними сгинуть был бы рад —

Лишь дай узреть погибель рифмачей!..

О тень мудрейшая, скажи: кому

Восставлен сей алтарь? Кому кадишь?

Кого изображает сей колосс,

Подобный туче? И поведай: кто

Сама ты? Перед кем я речь держу?»

И снова издала тягчайший вздох

Таинственная тень в покровах белых,

Плывущий дым кадильный всколыхнув,

И снова голос вещий стал суров, —

Но, мнилось, в горле жрицы плотный ком

Стоял: «О смертный! Этот храм – пустой,

Печальный, – древле пережил войну

Богов. Неизрекомо стар и сей

Кумир; покрыли тысячи борозд

Ему чело за тысячи эпох:

Се – образ Крона. Я же – Мнемозина,

И здесь алтарь заброшенный храню».

Я не сумел ответить, мой язык

Бессильно в бессловесности коснел:

Нейдет на ум величественный слог,

Когда ложится нá душу печаль.

Царила тишь, и меркли пламена

Алтарные – их было след питать.

Я осмотрелся. Рядом, на полу,

Охапками лежал пахучий нард,

А также листьев смольных вороха.

Тревожно я на жертвенник взглянул,

На горку догорающих углей —

И вновь на листья смольные, и вновь

На жертвенник – и вдруг услышал молвь:

«Обряд окончен… Впрочем, все равно

Вознагражу тебя за доброту.

Я силу памяти моей кляну,

А ты – восхвалишь: сколько скорбных сцен,

Досель в моем теснящихся мозгу,

Твой смертный, слабый взор увидит въявь —

И не затмится! И не ощутишь

Ни ужаса, ни боли – только грусть».

Богиня говорила, словно мать,

На миг отринув прежний строгий тон.

И страшен стал мне вид ее одежд —

Глухих покровов, белых, точно саван;

Почудилось: под саваном – скелет.

И сердце оборвало громкий стук.

Тогда Богиня отстранила ткань

Покровов. Я узрел исчахлый лик —

Его изрыла скорбь, изъел недуг

Бессмертный, коему исхода нет:

Язвит, не убивая, эта хворь,

И смерть недостижима, как мираж,

Иль горизонт… Белей, чем первый снег,

Белей, чем лилия, был этот лик

Измученный – и, если б не глаза

Богини, я тотчас бежал бы прочь.

Глаза струили благотворный свет,

Умеренный прозрачной сенью век

Полузакрытых; сущее извне

Их не влекло, и видели едва ль

Меня глаза Богини: так луна

Сияет нам, не ведая о тех,

Кто смотрит ввысь… Коль золота зерно

Приметит ненароком рудокоп,

Он алчно поспешает промывать

Породу, и тотчас берет лоток —

Так я, слыхавши ласковый посул,

Взалкал увидеть, сколько же в мозгу

Богиня прячет неземных трагедий —

Досель под этим сводом черепным

Творящихся, испепеляя плоть

Эфирную, лия лазурный свет

Во взор, и гласу придавая звук

Такой печали. «Призрачная Память! —

Воскликнул я и пал к ее стопам: —

Я заклинаю болью древних бед,

Последним храмом, веком золотым,

И Фебом – ибо твой питомец он,

О исстрадавшееся Божество,

Погибшей расы бледная Омега:

Дозволь узреть – исполни свой обет! —

Картины, что в мозгу твоем кипят!»

И вот мы встали рядом – как сосна

И можжевеловый невзрачный куст

(Я – мал, а Мнемозина – велика),

Сойдя в глубокий, мглистый, гиблый дол,

Где свежестью не веет поутру,

Где полдней жарких нет, и звезд ночных;

Где под угрюмым пологом листвы

Маячил – так подумал я сперва —

Кумир, огромный столь же, сколь Кумир

Во храме Крона. И вожатой глас

Негромко возвестил: «Вот тут сидел

От неба отрешенный Крон». И вмиг

Восчуял я, что властью одарен

Легко, подобно богу, видеть суть

Вещей – так очертанья и размер

Земное видит око. Предо мной

Чередовались образы, уму

Непостижимые – но я напряг

Душевное чутье, дабы постичь —

И помнить вечно… Сколь безжизнен был

Недвижный воздух! Чудилось, окрест

Царит несносный летний зной, когда

Чуть-чуть колеблются метелки трав,

Но палый лист покоится, где пал.

Ручей неслышный мимо тек, журчать

Не смея, ибо рядом падший бог

Скорбел – сама Наяда в камышах

Держала хладный перст у сжатых уст.

В сыром песке следы огромных стоп

Туда лишь и вели, куда прибрел

И, тяжко сев, сомлел – незряч и глух —

Изгой убогий… На песке сыром

Покоилась, недвижна, нежива,

Десная длань, утратившая скипетр.

Сомкнувши вежды, к матери-Земле

Поник челом, просил подмоги сын.

Казалось, он уснул навек. И вдруг

Чужая пясть на мощное плечо

Легла; но прежде отдан был поклон

Тому, кто стыл недвижен, глух, незряч.

И скорбные глаголы Мнемозины

Я слушал скорбно: «Зришь ли Божество,

Явившееся к падшему Царю

Сквозь дебри, дабы пробудить его?

Се – Тейя, что меж нами – всех нежней».

Суровой Мнемозине был знаком

Едва ли плач – но Тейя сострадать

Могла на чисто женский, слезный лад.

И чуткий страх в огромных был очах:

Как будто беды шли – за строем строй,

Как будто лишь передовой разъезд

Метнул стрелу, а грозный арьергард

Погибельные громы снаряжал.

Одну прижавши длань к своей груди,

Туда, где сердце смертных бьется – точно,

Бессмертной быв, испытывала боль,

Богиня выю Крона обвила

Другой рукой и, губы растворив,

Титану в ухо молвила слова —

Трубой органной грянул горний глас —

Печальные слова, что наш язык

Способен передать – хотя насколь

Бедней он, чем былая молвь богов!

«О Крон, очнись… Но, старый, сирый Царь —

Почто? Никак, увы, не ободрю;

Не возоплю: “О, вскую опочил?”

Ты от Небес отторжен, а Земля

Низложенных богов не признает,

И славный, многошумный Океан

Тебя отверг; и в воздухе седой

И ветхий бог не властелин отнюдь.

И твой же гром, во власти вражьих рук,

Обрушился на прежний твой чертог;

Дотла твоей же молнией сожжет —

Наш мир сожжет! – неловкий супостат.

И горести сдавили, как тиски,

Наш разум, и неверью – не вздохнуть.

Почий, о Крон, и далее! Вотще

Тревожу твой пустынный тяжкий сон,

И втуне ты бы очи разомкнул!

Почий, а я восплачу, павши ниц».

Июльской ночью заворожены,

Чащобы при холодном свете звезд

Недвижно дремлют, спят, не шевелясь —

А ветер лишь единожды плеснет,

И сей же час уляжется опять.

И, что случайный ветер, эта речь

Утихла. И Богиня, возрыдав,

Чело прижала к почве, чтобы шелк

Обильно рассыпавшихся волос

Укрыл стопы Титану, и согрел.

И долго, долго бысть сия чета

Недвижна, что надгробный монумент

Своей же мощи… Долго, страшно долго

Я созерцал тоскливый этот вид:

Безгласный Бог, согнувшийся к земле,

Простертая Богиня, вся в слезах…

Царила тишь. И день за днем потек,

И мнилось, целый мир исчез – опричь

Гнетущей тишины, и мглы, и трех

Огромных и недвижимых фигур.

И месяц я томился так – зане

Пылавший мозг подметил: миновать

Луна успела все четыре фазы.

И, мнилось, день за днем я сох и чах,

Теряя плоть. О, как же я молил:

Сюда, о Смерть! Явись в угрюмый дол,

И вызволи! Я жаждал перемен,

И всхлипывал, себя вотще кляня —

Покуда Крон, подъяв угрюмый взор,

Не поглядел на чуждый, жуткий край,

На сумрак и печаль окрестных мест —

И на Богиню подле стоп своих.

Как влажный запах листьев, трав, цветов

По дебрям льется, полня всяк прогал

И всякий лог – так полились во мглу

Глаголы Крона, проникая вдлинь

И вширь, втекая в каждое дупло,

И в каждый закоулок лисьих нор —

Печальны, глухи; мнилось, Крон просил:

Услышь хотя бы ты, заблудший Пан!

«Стенайте, братья: мы отлучены,

Отрешены от боголепых дел:

Не правим обращением светил,

Не пригреваем колос тучных нив —

О, как же божью сердцу изливать

Безмерную любовь? Стенайте же!

Стенайте! Ярок блеск мятежных сфер…

А путь светил рассчитан испокон,

И облака по-прежнему плывут,

И древеса цветут, и бьет волна

О брег веселый… Смерти в мире нет —

Но будет! Будет смерть! Рыдай, горюй,

Стенай, о Рея! Детища твои

Восставшие на Крона, Крона в прах

Повергли, обратили бога в тлен!

О, застенайте! Ныне я – тростник,

Колеблемый ветрами! Глас мой слаб,

И сам я нынче немощен и хил!

Стенайте! Кто не стонет – пособи

Воспрянуть, победить! Мы победим,

Растопчем дерзостных – и трубный зык

Восславит нас, и грянет мирный гимн,

И вмиг зазолотятся облака;

Сольется пенье с перебором струн

Серебряным. И много новых благ

Создам на диво дщерям и сынам

Небесным!..» Он растерянно умолк,

И вновь застыл, бессилен и понур —

Так умолкает немощный старик,

Оплакавший родных… Мои глаза

И уши, мнилось, действовали врозь,

Вразлад, вразброд, враздробь и вразнобой:

Гремел глагол – но сколь явился образ

Глаголавшего жалок! Я смотрел,

А Крон сидел уныло под шатром

Ветвей корявых. Ни единый лист

Не дрогнул. Неужели слух налгал?

Решил бы я, что Крон окаменел,

Когда б не дрожь его разверстых губ

Меж завитками белой бороды.

И, словно солнце в облачном руне,

Был виден в этих снежных завитках

Титанов лик… И Тейя поднялась,

Десницу направляя в темноту,

Зовя куда-то. И поднялся Крон,

Как бледный исполин, что, моряков

Страша, встает из волн в полночный час, —

И лес обоих вскоре поглотил.

Сказала Мнемозина: «Правят путь

К сородичам – а те средь черных скал

Страдают, познавая боль, и жуть,

И безнадежность…» Речь моей вожатой

Продолжу ли? Окончился пролог

И, может быть, читатель утомлен

Виденьем этим… Краткий перерыв

Содеем – и осмелюсь, и решусь,

И Мнемозина вновь заговорит.

Песнь II

«О смертный, чтобы ты уразумел,

Доступной речью твой наполню слух,

Понятиями, коих ты не чужд —

Иначе ветру внял бы ты скорей,

Чей голос для тебя – пустейший шум,

Хотя легенды шепчет он лесам…

Во мрачных безднах льются реки слез!

Поверь: таких скорбей, подобных мук

Не выразишь ни речью, ни пером!

Титаны – связни, или беглецы, —

Стенают неизбывно: «Крон, спаси!»

Не прилетит, увы, ответный глас.

Из наших великанов лишь один

Еще не пал, и властвует еще —

Гиперион. И шаровидный огнь

Ему престолом служит – Богу Солнца.

Но чует Бог: беда недалека.

Страшится смертный множества примет,

А знамения горние – грозней:

Не песий вой, и не вороний грай,

Не родственник, ступивший на порог,

Когда раздался погребальный звон —

А знамения навевают страх

Гипериону. Весь его дворец,

От золотых пирамидальных веж

До бронзовых укромных галерей,

Кровавым жаром тлеет – всяк покой,

И всяк чертог соделался багров.

Оконные завесы, тучи тож —

Гремят. И в эти дни кадильный дым,

До Бога доходящий с алтарей,

Что на священных ставятся холмах,

Смердит каленой медью и свинцом

Растопленным… Когда на сонный Запад,

Нисходит Бог усталый, отсияв, —

Не отдыхать ложится великан,

Не засыпает, внемля пенью флейт,

Но мерит, мерит он, за шагом шаг,

Длину и ширину своих палат.

А в дальних закоулках и углах

Теснятся оробелые рабы

Крылатые – так толпы горожан,

Бежавши в степь, сиротствуют, пока

Землетрясенье зыблет их дома.

Сейчас, когда влачится Крон сюда

За Тейей сквозь неведомую дебрь,

Гиперион закатную зарю

Зажег, и скрылся, низойдя на Запад —

На запад поспешим…» – И сгинул мрак,

И хлынул чистый свет. И Мнемозина

Сидела предо мной. Зеркальный куб,

Сверкавший, как невиданный алмаз,

Ей был престолом. Я глядел округ,

И видел череду гигантских зал,

И семицветных арок череду,

И череду сияющих столпов…

И яростный вошел Гиперион,

И риза развевалась, точно ветр

Ее трепал – она, раскалена,

Ревела, что земной кузнечный горн —

И дрогнул всяк. А Бог шагал вперед.