Читать «Этюды Черни» онлайн - страница 137

Но Сергей понял.

– А у меня – жарко, – сказал он. – Тиф какой-то.

Глаза ее он сравнил с лужей, саму ее – черт знает с чем, а то, что чувствовал к ней, – с тифом. От каждого его слова усиливалось ее счастье.

И как она могла думать, что счастье уже было в ее жизни и обмануло, как могла опасаться его? Обмануло… Да хоть сто обманов! Вот этого – полыхающего внутри света, и желтых макарон, и с грохотом упавших на пол дров, – не было в ее жизни никогда.

А от поцелуя, который охватил ее губы, счастье обрело телесные очертания. Оно было в его руках, когда он раздевал ее, и в развороте его плеч, когда нес ее в комнату, и в бесконечных его поцелуях счастья было бесконечно много. И если бы кто-нибудь сказал ей, что все это – мужские руки, губы, плечи, поцелуи – уже было в ее жизни, и не однажды, то она даже не обиделась бы, а просто расхохоталась.

Только человек, не знающий любви, может думать, что это повторяется. Человек, знающий любовь, вместе с нею узнает, что повторяться она не может и не может содержать в себе воспоминаний о призрачных своих подобиях.

А почему, за какие заслуги дал ей Бог узнать любовь? Неизвестно. Просто дал, без заслуг, может, и точно без условий. Нет, одно все-таки было условие: чтобы она радовалась этому дару безоглядно. Впрочем, это получалось у нее само собою, потому что хоть радость была ее, но располагалась вне ее – в нем, в Сергее.

Сорадовалась она.

Сергей наполнил ее тело своим, как всю ее наполнил собою, напрочь вытеснив пустоту.

Они как-то очень легко приладились друг к другу – не выбирали, не подбирали ни движений, ни соединений, ни сплетений, а плыли друг в друге, как в потоке, и обнимали друг друга со счастьем, и счастьем дышали слова, которые они друг другу говорили. Оказалось, что слова не мешают в том телесном действе, которое могло бы показаться трудом, напряженным, неловким, тяжким, – но ничем подобным не казалось, а началось счастьем, длилось им, и счастьем же завершилось, встряхнув их напоследок, как непутевых детей, но заставив при этом рассмеяться от легкости в телах – общей, единой легкости.

Оглядевшись, они поняли, что лежат на кровати в центральной комнате. Комната эта была замечательна тем, что в ней было три двери. Сейчас все эти двери почему-то были открыты, и за каждой виднелось содержимое дома и жизни. И той жизни, которая была в этом доме всегда, и той, которая только что вошла в него.

За одной открытой дверью стояло пианино, наполненное тихим горем Натальи Денисовны Фарятьевой, и добротой ее сердца, и трудом польского мальчика, которому она эту доброту отдала вопреки тем, кто хотел отнять у него все человеческое.

За другой распахнутой дверью лежали на полу дрова вперемешку с макаронами – все это было рассыпано в нетерпении и счастье.

За третьей видно было одно лишь окно, но казалось, что это не окно, а картина висит на стене. На картине этой прямые высокие сосны, и снег, и укрытое этим снегом кострище – на нем давным-давно пекли картошку дети, которых успели за их детство научить быть счастливыми.