Читать «Этюды Черни» онлайн - страница 130

– Сережа, я не хочу, чтобы он приезжал, – ответила она тогда. – В ту же реку заново не войдешь, разбитую чашку не склеишь. Может быть, эти истины банальны, но от этого они не перестают быть истинами. Перемены в сердце необратимы. Во всяком случае, для меня. Я уже не смогу считать его близким человеком. А зачем мне жить с чужим человеком?

Это было Сергею понятно. Его собственное одиночество, которое вызывало недоумение у всех знавших его людей, было ответом на этот же самый вопрос: зачем мне жить с чужим человеком?

И все-таки он считал, что маме не хватает снисходительности. Это казалось ему странным, ведь она была тонким человеком. Отца Сергей тонким человеком не считал, но снисходительность была одним из главных его качеств. Даже не снисходительность, а великодушие.

Разговор, в котором Сергей это понял, произошел очень давно. Отец уже жил тогда в одиноком бездействии: молодая жена, та самая Ленка Жукова с коровьими глазами, давно его бросила, служба в советской армии кончилась, да и советской армии уже не было в Латвии. Одиночество было, одиночество. Он радовался, когда приезжал сын, и, в отличие от прежних лет, любил вести с Сергеем долгие вечерние разговоры.

– Я уже академию заканчивал, когда узнал, что меня в адъюнктуру рекомендуют, – рассказывал отец в один из таких вечеров. – Понадобились военные ученые, а у меня одни пятерки. Специальный приказ министра обороны вышел, что отличникам можно сразу в адъюнктуру, без обязательной службы в войсках. И я уже знал, что в Москве остаюсь. А это для меня было важно, я же понимал: жена сама ребенок, и беременна, и всю жизнь в Москве прожила, и в институт ей надо поступить, и вообще, что такой девушке, как она, делать на ракетной точке? В общем, я обрадовался. А тут выборы в Верховный Совет. Ну, выборы и выборы, это же формальность, результат навсегда известен, так мы тогда думали. Но тогда было негласное указание: чтобы к девяти утра весь личный состав вместе с семьями проголосовал и командиры доложили бы о стопроцентной явке. Голосовать надо было в клубе. Это бывшие казармы Преображенского полка. Красиво там – лестницы парадные, колонны… И общежитие, где мы с мамой твоей жили, совсем рядом. Пять минут идти, не больше. Но встать в половине девятого Ира не смогла. Токсикоз, сил нет… Не могу, и все.

– Но ты же мог ей сказать… – начал было Сергей.

– Не мог, – отрезал отец. – Не мог я сказать беременной жене, что она обязана встать, чтобы у меня не было неприятностей. Выговорить я этого не мог. А она молодая была и, что будут неприятности, тогда еще не понимала.

Может, это следовало считать глупостью. Но Сергей считать это глупостью не стал. Причина отцовского «не мог» была ему так понятна, как будто происходила из него самого.

– И что? – спросил он.

– Пришли голосовать в половине двенадцатого дня. В клубе, конечно, уже пусто. Только на лестнице стоят начальник академии, парторг и начальник курса. Лица у всех – не передать. Проголосовали мы с Ирой. Идем обратно. Начальник курса ко мне подходит и сквозь зубы говорит: «Февралев, задержись». А он ко мне, офицеру, не должен на «ты» обращаться. Ладно, это игнорирую. Но говорю: «Разрешите проводить жену на улицу». Проводил, вернулся. Ну, и они мне высказали. Никакой адъюнктуры, и служить поедешь в самую глубокую дыру, какая только есть на карте, и из дыр таких не вылезешь. Так оно и вышло.