– Спасибо, – сказала Агнесса Николаевна и сомнамбулической походкой вышла из комнаты.
Вера Дмитриевна со стоном плюхнулась в кресло, попросила у меня сигарету и закурила.
– И как прикажете жить дальше, когда вот так, в одночасье, ты убеждаешься, что совершенно не разбираешься в людях?..
– Конечно, расскажу, хотя считаю, что мужчине, даже такому замечательному, как мой сын, совершенно не следует знать, что его любила женщина так сильно, что ради любви пошла на преступление. А вот то, что ему следует развестись с Галиной, я полагаю, он поймет сам. Хотя брак, в котором оба не любят друг друга, в наше время, можно сказать, считается идеальным… Но лично у меня другое мнение… Я, видите ли, старомодна… Я по-прежнему считаю, что если люди живут в одном доме и спят друг с другом не по любви, а по каким-то расчетам, то это уже не супружество, а именно брак.
Когда Вера Дмитриевна через балкон ушла к себе, я села вымучивать монографию, так как сна не было ни в одном глазу.
Проснулась я от негромкого, но настойчивого стука в дверь и обнаружила, что лежу в кресле с Персиком и ноутбуком на коленях. Стряхнув недовольно мяукнувшего кота на пол и поставив ноут на стол, я взглянула на часы: они показывали восемь утра.
– Войдите.
Вошла Зоя в куртке, брюках и с сумкой через плечо.
– Это вам от Агнессы Николаевны, – вежливо и на «вы» сказала она и протянула мне плотный белый конверт, аккуратно заклеенный скотчем.
Когда я взяла его в руки, у меня как-то нехорошо стукнуло сердце, и я почувствовала тот неуловимый и бесконечно жуткий «аромат» смерти, от которого, задрав морду и вздыбив шерсть на хребте, тоскливо воют собаки.
– Она рано утром уехала к себе на квартиру в Техноград, а меня попросила передать вам этот конверт. Простите, что разбудила, но у меня тоже выходной и мне надо бежать на электричку… Скажите, а правда, что ли, что вы Алиску вчера спасли, когда Янка ее похитила? – и глаза горничной прямо-таки зафосфоресцировали любопытством.
– Хозяйка, – и Зоя потупилась.
– Это она сильно преувеличила. Никого я не спасала. Я не Чип, не Дейл и не спасатели Малибу. Я просто уговорила Яну не совершать глупостей.
Зоя явно была расстроена лаконичностью моего рассказа и даже горестно вздохнула, как ребенок, которому дали шоколадку, а потом сразу же отобрали. Но меня это не волновало. Когда за горничной закрылась дверь, я, глубоко вздохнув, вскрыла конверт…
Почерк у Агнессы был красивый, понятный, некрупные буквы стояли ровно, как солдаты на посту.
«Лиза!
Если Вы читаете мое письмо, значит, меня уже нет в живых. Но не подумайте, что к самоубийству меня подтолкнуло то, что Вы догадались, что это я убила Машу и пыталась убить Галину. Я решила покончить с жизнью сознательно, потому что поняла, что стала опасной для людей, видимо, убийство изменяет в корне человеческую психику и коверкает душу. То, что я попыталась убить Вас, это только подтверждает. В принципе, я могла и не писать этого письма, но мне хотелось, чтобы Вы и уважаемая мною Вера Дмитриевна знали истинные причины моего морального падения. И я благодарна, что Вы с ней дали мне шанс поступить так, как я считаю нужным, а также дали возможность защитить Антона от того скандала, который мог бы возникнуть вокруг его имени, если бы дело дошло до суда надо мной. Поэтому я хочу изложить свою историю и именно Вас сделать своей душеприказчицей (не бойтесь, это Вас совсем не затруднит).
Итак, как Вы уже знаете от Веры Дмитриевны, мы с самого детства, а точнее, с первого класса были близкими подругами с Машей, несмотря на весьма значительную разницу в социальном положении: ее отец работал главным конструктором на заводе электронной техники, а моя мама была простым провизором в аптеке. Как Вера Дмитриевна одна, без мужа, воспитывала Антона, так и моя мать воспитывала меня одна. Отца своего я не знала. Потом, когда я выросла, мама сказала, что она полюбила женатого человека и родила от него ребенка, то есть меня, не поставив его в известность, дабы не разбивать его семью. Жили мы втроем – я, мама и бабушка. Правда, до моих восьми лет с нами жила еще и прабабушка, бабушкина мама. Она происходила из старинного дворянского рода, училась в институте благородных девиц, в тридцатые годы прошлого века пять лет провела в сталинских лагерях, но сохранила до самой смерти прямую спину, аристократические манеры и снисходительное отношение к черни, какой бы пост та ни занимала. Мою бабушку и маму она воспитывала в том же духе. Кое-что и мне передалось, в том числе – умение пользоваться столовыми приборами, говорить по-французски, быть обязательной и пунктуальной, всегда ровной в обращении с людьми и никогда не показывать своих эмоций, как подобает настоящей леди, что и сыграло потом со мной злую шутку.
С Машей, как я уже сказала, мы учились вместе с первого класса школы и практически были неразлучны: сидели за одной партой, вместе делали уроки то у меня, то у нее в доме, вместе проводили свободное время. Машины родители ко мне относились очень хорошо, и ее мама всегда говорила, что я своим спокойствием и рассудительностью оказываю на ее эмоциональную дочь благотворное влияние. Кроме того, я помогала ей по физике и математике, так как Маше не давались естественные науки, а у меня с ними все как раз обстояло очень хорошо. Летом Машины родители приглашали меня на дачу, и моя мама отпускала меня к ним со спокойной совестью. Мы с Машей никогда не ссорились, хотя были очень разные: я молчаливая, сдержанная, как ее отец говорил – «вещь в себе», а она открытая, веселая, непосредственная. Мальчикам она всегда нравилась – миниатюрная, с огромными серыми глазами под ровными, изящными дугами бровей, прямым носиком, пухлыми яркими губами и какой-то легкой, воздушной походкой. Я восхищалась ее внешностью и ее талантом пародировать всех и вся – от учителей до собственных родителей. В восьмом классе Маша записалась в школьный поэтический театр – ШПТ, который к тому времени организовала Вера Дмитриевна, и сразу же стала там примой. У нее был очень красивый голос, несколько похожий на голос великой Бабановой, и она великолепно читала стихи, особенно Цветаевой и Блока. Очень быстро наш школьный театр стал популярным не только в нашем городе, его стали приглашать на выступления даже в Москву в Дом ученых, в библиотеки, в институты. У Маши появились поклонники, ей дарили цветы и назначали свидания. Я никакими артистическими способностями не обладала, стихи читать не умела и пришла в театр за компанию с Машей, потому что мы с ней не привыкли разлучаться. Правда, дело я себе здесь тоже нашла: Вера Дмитриевна не очень-то любила всякие организационные моменты, и я всю эту суету взяла на себя, чем заслужила ее признание.
Однажды к нам на репетицию пришел Антон, чтобы помочь сделать декорации для спектакля на стихи Мандельштама. Он в то время уже учился в МЭИ, Московском электротехническом институте. Вера Дмитриевна часто нам рассказывала о нем, и я знала, что ее сын один из первых на курсе, что его научную статью по кибернетике опубликовали в одном уважаемом научном журнале, и ему уже предложили пойти в аспирантуру после окончания института.
Вера Дмитриевна познакомила нас с ним, сказав про меня, что эта юная девица очень интересуется кибернетикой. Антон задал мне несколько вопросов и удивился, что я «в теме». Странно, но, когда мы с ним познакомились, я сразу же предугадала его незаурядное будущее – в нем чувствовалась яркая индивидуальность, властность, обаяние и острый ум, от него словно шел ток высокой частоты, и я поняла, что именно за этим человеком я смогу пойти куда угодно, лишь бы быть подле него.
Когда я сказала Маше, что Антон показался мне очень интересным парнем, она в ответ пренебрежительно фыркнула: «Да брось ты, он просто маленький и прыщавый, вот и пыжится, чтобы произвести впечатление…»
После этого я часто видела Антона, он приходил к нам на репетиции или встречал мать после выступлений. А однажды, узнав о том, что я тоже собираюсь поступить в МЭИ, пригласил меня в институт на экскурсию, рассказывал про академиков Берга, Котельникова, Лебедева, поводил по лабораториям. Как и Антон, я поступила на факультет автоматики и вычислительной техники. Он в то время уже учился в аспирантуре и писал диссертацию. Иногда мы виделись в столовке, он спрашивал, как дела, я отвечала. С Машей, которая поступила на филфак МГУ, мы виделись не так часто, как раньше, но выходные старались проводить вместе. Однажды она меня спросила, как у меня обстоят дела с Антоном. Я ей ответила, что никак.
– Но он хотя бы знает, что ты к нему неравнодушна?
– Думаю, нет.
– Агнешка, дурочка, мы же с тобой вместе читали «Гордость и предубеждение» Джейн Остин. Помнишь, что там говорила Шарлотта Лукас?
– Не помню.
– Она говорила, что девушке не следует скрывать свои чувства от молодого человека, а полезнее даже выказать их в большей мере, чем она на самом деле чувствует.
– Ну что я поделаю, если меня так воспитали… Не умею я высказывать своих чувств, ты же знаешь…
– А он что, так сильно тебе нравится?
– Сильно нравится? Это слабо сказано. Я его люблю!
– Хорошо, я тебе помогу.
И на следующий вечер Маша подошла к Вере Дмитриевне и спросила у нее, не сможет ли Антон сопроводить нас в театр на Таганке, потому что ее папе удалось по блату достать туда билеты, но спектакль заканчивается поздно, и возвращаться на электричке в Техноград нам двоим боязно.
Антон согласился, и мы втроем пошли в театр. Маша и Антон весело болтали в перерыве между действиями, а потом и в электричке. Там же в электричке договорились вместе сходить в консерваторию. Потом началась зимняя сессия, я засела за книги, и с Машей мы почти месяц не виделись, а лишь перезванивались по телефону и договорились на зимних каникулах вместе с Антоном поехать в Питер (в ту пору еще Ленинград). Но с поездкой ничего не получилось, потому что я свалилась с гриппом и провалялась все каникулы. А после каникул ко мне пришла Маша, расплакалась и сказала, что она влюбилась в Антона, и у нее с ним роман. Тогда я поняла, что значит, когда земля уходит у тебя из-под ног. У меня кружилась голова, а Маша плакала и просила меня простить ее ради нашей дружбы. И я простила, потому что любила ее и всегда восхищалась ею. Да, я любила Антона, но трое не могли быть счастливы, значит, должны быть счастливы двое.
Мне было тяжело видеть счастливое и виноватое лицо Маши. И тогда я попросила у Маргариты Львовны, жены одного моего дальнего родственника, фотографию ее двоюродного брата, выпускника Калининградского военно-морского училища, и сочинила свой роман с ним, и даже для достоверности сопроводила его письмами, которые мне за бутылку водки писал сосед, спившийся журналист местной газеты. Эти письма я давала читать Маше, чтобы она не переживала за меня и поверила, что я нашла новую любовь. И она поверила, может быть, еще и потому, что внешне Игорь Чертков, конечно же, был во сто крат интереснее Антона.
Через полгода Антон защитил кандидатскую диссертацию, и они с Машей поженились. Чтобы не присутствовать на их свадьбе, я придумала историю с гибелью героя моего «романа».
После окончания института Антон пригласил меня на работу сначала в свою лабораторию, а затем и в фирму, которую он организовал на ее основе, там я занималась продвижением продуктов и довольно успешно. Антон был моей работой доволен. А потом он выкупил завод, начал восстанавливать производство и назначил меня начальником отдела планирования. Как раз в это время у Маши случилась внематочная беременность, последовали две неудачные операции, после которых она стала бесплодной. И однажды Антон попросил меня от имени всех членов их семьи стать домоправительницей с зарплатой, превышающей ту, которую я получала в его компании. Я согласилась, потому что таким образом я могла не только видеть его чаще, но и больше для него сделать. Я была в курсе его исследовательской работы, его успехов в бизнесе, гордилась им, и, даже если бы он позвал меня в свой дом простой поломойкой, я бы приглашение приняла с радостью.
Маша по-прежнему считала себя моей подругой и даже однажды сказала мне, что бог наказал ее женскими болезнями за то, что она предала меня, когда, пообещав сблизить меня с Антоном, сперва ради шутки решила с ним пококетничать, а затем и влюбилась в него. Конечно, Маша старалась быть хорошей женой для Антона. Она никогда от него ничего не требовала – ни шуб, ни бриллиантов, ни шикарной одежды. Когда они стали богатыми, конечно, у нее все это появилось, но не скажу, что она этому придавала большое значение. Она серьезно занималась благотворительностью, вела литературный кружок в подшефном детдоме, не любила представительствовать и избегала участвовать в «светской жизни», правда, с удовольствием ходила в театры, в консерваторию и на вернисажи. Но из-за слабого здоровья ей часто и подолгу приходилось бывать на курортах. Когда она уезжала за границу, Антон с головой уходил в дела и домой приезжал только ночевать. Кроме того, меня удивляло, что Маша практически не интересуется ни его работой, ни его научными исследованиями. «Все твои восхищения по поводу великих научных открытий Антона ты, Агнешка, оставь себе, я в вашем деле ничего не понимаю, и мне все это неинтересно», – смеялась она, когда я пыталась объяснить ей, какую оригинальную технологию разработал ее муж. Трудно сказать, когда впервые возникла эта пугающая меня мысль: если бы не было Маши, то Антон женился бы на мне, и я бы родила ему сына, о котором он мечтал. И я бы всегда была рядом с ним, помогала ему в работе, и вечерами мы бы вместе обсуждали его дела, и планы на будущее. Сначала я гнала от себя эту мысль, но потом как-то смирилась с ней, и когда в конце декабря прошлого года Маша сказала, что на православное Рождество она собирается поехать на курорт Виши во Францию, эта мысль мной овладела полностью. Я стала подменять назначенные ей врачом вагинальные свечи свечами с дигитоксином. Действие его я знала, ведь моя мама была провизором. Маша была весьма забывчива, и горничная Полина, уходя со службы, всегда оставляла необходимые пилюли в ее ванной комнате на туалетном столике. Так что подменить лекарства мне никаких трудов не представляло. Поначалу, когда я занялась подменой лекарств, я не спала ночами, и мне хотелось броситься к Маше в ноги, рассказать обо всем, что я задумала, и повиниться перед ней. Но я останавливала себя. Во мне поселилось что-то очень черное и злое, оно словно пришло извне и стало управлять мною. Однажды, когда я, рыская ночью по комнате из-за бессонницы, подошла к зеркалу, то не узнала своего лица, так изменилось его выражение. Но все вроде бы шло своим чередом, Маша оставалась такой, какая она есть, и мне начало казаться, что подмена лекарства – это всего лишь такая игра, в которую я поиграю, а потом брошу. Что все это шутка, что ничего не изменится, и даже, когда она пожаловалась мне, что ее иногда подташнивает и она потеряла аппетит, я искренне подумала, что это не связано с тем, что она уже продолжительное время вводит себе в организм яд, и посоветовала ей обратиться к врачу. А за ночь до православного Рождества я увидела во сне Машу. Она стояла перед моей постелью в своей любимой розовой шали, накинутой на ночную рубашку, глядела на меня печальными глазами, молчала, а потом укоризненно сказала: «Что же ты сотворила, сестренка, с нами обеими?..»
От этих слов я проснулась в холодном поту и уже больше не могла уснуть. И вдруг услышала крик. Кричала Полина, которая принесла своей хозяйке в спальню завтрак и увидела ее мертвой…
Я не буду рассказывать вам, что было потом. Мне показалось, что меня больше нет. Да, я ходила, что-то говорила, что-то делала, но это была кукла, бездушный автомат, а я сама, потрясенная чудовищностью содеянного, пряталась где-то в самой глубине себя и все надеялась на то, что мне просто приснился кошмарный сон, он закончится, я проснусь, упаду перед Машенькой на колени и попрошу ее простить меня за мои жуткие мысли и желания. Но сон никак не хотел заканчиваться, и я начала осознавать, что это реальность, холодная, колючая, и мне дальше предстоит в ней жить. На похороны приехали из Америки родители Маши, которые эмигрировали туда еще в ельцинские времена, когда остановился завод, на котором всю жизнь проработал ее отец. Приехала из Технограда и моя мама. Она очень любила Машу и пришла проводить ее в последний путь. И вот, когда после кладбища я повезла ее домой, она мне вдруг сказала, что Машин отец – это и мой отец тоже.
Я тогда чуть не влетела в багажник шедшей впереди машины, потом съехала на обочину и потребовала у матери подробного объяснения. Оказывается, с отцом Маши они когда-то отдыхали вместе в санатории, и между ними случился бурный курортный роман, в результате которого на свет появилась я. Узнав, что беременна, моя мама, девушка гордая и благородная, решила никому не говорить, кто мой отец, так как скандал ему бы повредил, потому что это было время, когда в личную жизнь вмешивалась не желтая пресса, как в наше время, а весьма солидные организации, включая КГБ. Когда я оказалась за одной партой со своей единокровной сестрой, моя мама растерялась, но потом взяла себя в руки и решила, что это перст судьбы. Машин отец никогда не ходил в школу из-за своей занятости. Так что встретиться с ним, слава богу, у нее шансов было мало.
После ее рассказа во мне что-то сломалось, и все, совершенное мной, я увидела в новом свете: оказывается, я убила из-за своей тайной любви к мужчине собственную сестру и осиротила собственную племянницу.
Матери я, естественно, ничего не стала говорить. Только спросила у нее, почему она всю жизнь от меня скрывала тот факт, что Маша моя сестра. Мама ответила, что боялась, что я вдруг начну ей завидовать…
Я не могла пойти в церковь на исповедь, потому что никогда не была наивна и знала, что попы сливают информацию в надлежащие органы, да и приходить к богу после убийства собственной сестры было для меня немыслимо. Внешне я оставалась спокойна: на мне были дом и Вера Дмитриевна с Аней, которые были настолько потрясены случившимся, что никак не могли войти в ритм нормальной жизни. Я работала, вела хозяйство, старалась утешить Аню, но в душе моей полыхал ад и ночами я практически не спала. Антон топил горе в работе, сутками пропадал на заводе, в лаборатории, срывался в поездки. Но изредка случалось, что поздно вечером мы сидели с ним вдвоем на кухне, я кормила его ужином, и он рассказывал мне о том, как прошел день, и я старалась задавать ему вопросы, связанные с производством, чтобы он как-то отвлекся от своих грустных мыслей. Я почувствовала, что как-то стала ближе ему, и во мне затеплилась надежда, что он оценит всю мою заботу, женится на мне, и грех свой перед ним и Машей я замолю беззаветным служением его семье… Пусть это произойдет не скоро, я буду ждать.
Когда Антон ввел в дом Галину и представил ее как свою новую жену и мать его четырехлетней дочери, я была раздавлена и уничтожена. Только суровое семейное воспитание, где главный тезис – хорошо воспитанная женщина никогда не показывает своих чувств на людях, меня спасло. А мое состояние психологической депрессии все домочадцы воспринимали как естественное, полагая, что я скорблю о Маше и мне неприятно видеть, что ее место заняла содержанка ее мужа. В первую же неделю после появления Галины я решила покинуть дом Шадриных, но Антон упросил меня остаться. Я согласилась, но предупредила, что это всего лишь на время, пока молодая хозяйка не утвердится в своей новой роли. Конечно, я сразу же поняла, что Галина не любит Антона, что он для нее был лишь средством достижения ее главной цели – богатства и комфорта. А когда я заметила, как она исподтишка бросает страстные взгляды на шофера Ивана, я ее просто возненавидела. Но потом я обратила внимание, что Антон обращается с Галиной весьма сдержанно, без той нежности, с какой он относился к Маше, хотя, казалось бы, его вторая жена молода и прекрасна. Кроме того, однажды Вера Дмитриевна в порыве откровенности сказала, что Галя появилась в жизни Антона лишь потому, что Машенька заболела и была бесплодна. И я тогда решила, что если я убила человека, которого любила и которого когда-то в детстве спасла от неминуемой смерти в проруби, то убрать с моего пути совершенно не симпатичную мне девицу я смогу без особых душевных хлопот. И, видимо, когда я это подумала, я окончательно потеряла свою человеческую душу. Вначале я устроила ей несколько весьма подлых «пугалок», а через некоторое время так удачно повредила ее фен, что он заполыхал у нее в руках. Затем я сделала вид, что упала с подпиленной ступеньки книжной лестницы в библиотеке и растянула лодыжку – благодаря чему пару дней провела в постели. За это время, пользуясь тем, что Антон с Павлом и шофером Ваней уехал в командировку, а механик гаража взял выходной, я испортила тормоза у Галининой машины, но ей в тот раз повезло, и она осталась жива. Конечно, убить Галину задача была более трудная, потому что она инстинктивно мне не доверяла и старалась сталкиваться со мной как можно реже. В это время как раз заболела Вера Дмитриевна, и я немного отвлеклась от поставленной цели, озабоченная ее здоровьем. А тут еще была вынуждена уйти со службы ее сиделка, и мне пришлось искать новую. Предложенные кандидатуры меня не устраивали, но вдруг, неожиданно Маргарита рекомендовала мне Вас. Вы мне сразу понравились, потому что я почувствовал в Вас ответственного и профессионального человека. Тогда я еще не поняла, что это не я выбрала Вас, а Провидение, которое решило закончить весь этот ужас. Когда Вы рассказали мне о том, что Веру Дмитриевну посетила покойная Маша, мои мысли пришли в сумбур, и я вдруг подумала, что сестра явилась за мной, чтобы наказать меня и увести за собой. Но Вы убедили меня, что роль привидения играл живой человек. И я тогда подумала, что это проделки Галины, что она каким-то образом узнала, что это я убила Машу, и таким способом хочет свести меня с ума. И я ее еще больше возненавидела. А тут как раз в среду Антон улетел в Мюнхен, Галина осталась одна, и я заметила, что поздно вечером она ходила в дом прислуги на свидание к Ивану, которого, как это ни удивительно, она предпочла такому человеку, как Антон. Вечером того же дня в Вашем присутствии Ксана сказала, что Галя страдала в детстве лунатизмом, и я решила, что пришло время действовать. Вечером в четверг я подкараулила ее у бассейна, когда она шла к Ивану, ударила по голове и сбросила в воду.
И у меня все бы получилось, если бы Вы, а вернее, Провидение не вмешалось.
Вчера вечером, когда я поняла, что Вы догадались, кто пытался убить Галину и кто убил Машу, я решила расправиться с Вами. Я добавила в пирожное, которое оставила для Вас Анюта, люминала и вооружилась целлофановым пакетом и шнурком из кроссовки шофера Ивана, уверенная, что подозрение в Вашем убийстве падет прежде всего на него. Но когда я приблизилась к Вашей постели, я услышала голос Маши, которая просила меня не брать еще один грех на душу. Я обернулась и увидела, как она стоит в проеме балконной двери. Сказать, что я пережила тогда, я не могу… Главное, я поняла, что она пришла за мной. Остальное помню с трудом. В голове все спуталось и смешалось. Помню только, что, когда я очнулась, Вера Дмитриевна, которая почему-то была на ногах (или мне это показалось), сказала, что она меня отпускает и дает мне возможность начать новую жизнь.
Смешно… после всего, что я совершила, начать новую жизнь?.. Где? В тюрьме? В психушке?.. Нет уж, увольте…
Теперь о чем я Вас прошу. Покажите это письмо Вере Дмитриевне, и пусть она решит, что делать с ним дальше. К сожалению, вся моя история сильно попахивает мелодрамой, хотя именно мелодрамы, как я теперь поняла, один из основных жанров в реальной жизни.
Уход свой я обставлю тщательно, так чтобы была полная иллюзия бытового несчастного случая. Мне повезло, моя мама на даче, и она должна вернуться домой только завтра к вечеру… Так что мне ничего не мешает осуществить задуманное. Когда вскроют квартиру, то увидят на прикроватной тумбочке пластину из-под таблеток со снотворным, которое мне прописал Евгений Эммануилович (рецепт за его подписью будет лежать там же), а в кухне кастрюльку с выкипевшим бульоном, который потушил включенную газовую горелку.
А теперь о главном. В моей руке будет зажат брелок с изображением храма Св. Петра в Риме, мне его когда-то подарил Антон, пусть его не трогают и похоронят вместе со мной.
Благодарю Вас, Лиза, за то, что Вы очень изящно при помощи моей пуговицы дали мне понять, что знаете, кто бросил Галину в бассейн, так что присутствующая в комнате Ксана ни о чем не догадалась. Вера Дмитриевна, как я понимаю, тоже.
Прощайте, Лиза, простите меня, если сможете, и никогда не скрывайте своих чувств от тех, кого Вы любите…»
