Читать «Юмор начала XX века (сборник)» онлайн - страница 374

"Ну, Лев Николаевич, автобиографию писать будешь — не забудь…"

Мишка улыбнулся.

"Мерзавец, — ответил он, — ты совсем не ценишь моего знакомства".

Я удобно уселся. Мишка склонился над тетрадью. В комнате были тишина и сумрак.

"В этой повести, — сказал Мишка, — я хотел дать новое произведение, окутанное дымкой мечты, нежность, полутени и намек… Мне противна, противна грубость нашей жизни…"

"Довольно предисловий, — ответил я, — читай…" Он начал. Я слушал внимательно. Это было нелегко. Повесть была бездарна и скучна. Конторщик влюбился в балерину и шатался под ее окнами. Она уехала. Конторщику стало больно, потому что его мечта любви была обманута.

Скоро я бросил слушать. Слова в этой повести были скучные, старые, гладкие, как обтесанные деревяшки. Ничего не было видно — каков человек конторщик, какова она.

Я посмотрел на Мишку. Глаза его разгорались. Пальцы комкали потухавшие папиросы. Лицо его — тупое и узкое, тягостно обрубленное ненужным мастером, толстый, торчащий и желтый нос, бледно — розовые, вспухшие губы, все светлело, медлительно, с неотвратимо внедрявшейся силой исполнялось творческого и радостно — уверенного восторга.

Он читал томительно долго, а когда кончил, неуклюже спрятал тетрадь и посмотрел на меня…

"Видишь ли, Мишка, — медленно сказал я, — видишь ли, об этом надо подумать… Идея у тебя очень оригинальная, есть нежность… Но, видишь ли, разработка… Надо, понимаешь, разгладить…"

"Я вынашивал эту вещь три года, — ответил Мишка, — конечно, есть шероховатости, но главное?.."

Он что‑то понял. У него дрогнула губа. Он сгорбился и ужасно долго закуривал папиросу.

"Мишка, — тогда сказал я, — ты написал прекрасную вещь. У тебя мало еще техники, но са viendra. Черт побери, много же у тебя в голове помещается…"

Мишка обернулся, посмотрел на меня, и глаза его были как у ребенка — ласковые, сияющие и счастливые.

"Выйдем на улицу, — сказал он, — выйдем, мне душно…"

Улицы были темны и тихи.

Мишка крепко сжимал мою руку и говорил:

"Я неошибочно чувствую — у меня талант. Отец хочет, чтобы я искал себе службу. Я молчу. Осенью — в Петроград. Сухотин все сделает". Он замолчал, зажег одну папиросу об другую и заговорил тише: "Иногда я чувствую вдохновение, от которого мне мучительно. Тогда я знаю, что то, что делаю — я делаю, как нужно. Я дурно сплю, всегда кошмары и тоска. Мне нужно три часа проваляться, чтоб заснуть. По утрам голова болит, тупо, ужасно. Я могу писать только ночью, когда одиночество, когда тишина, когда душа горит. Достоевский всегда ночью писал и выпивал за это время самовар, а у меня папиросы… Знаешь, дым стоит под потолком…"

Мы подошли к Мишкиному дому. Лицо его осветил фонарь. Порывистое, худое, желтое, счастливое лицо.

"Мы еще повоюем, черт возьми, — сказал он и сильнее сжал мою руку. — В Петрограде все выбиваются".

"Все‑таки, Мишка, — сказал я, — работать надо…"

"Сашка, друг, — ответил он. И крепко, покровительственно усмехнулся. — Я хитер, что знаю — то знаю, не беспокойся, не почию на лаврах. Приходи завтра. Посмотрим еще разок".