Читать «Кровавый разлив» онлайн - страница 14

Жизнь Абрама съ этой поры пошла совсѣмъ по иному и онъ чувствовалъ себя однимъ изъ счастливѣйшихъ гражданъ города и государства.

— Это ради Розочки послалъ мнѣ Богъ такое счастье, — съ горячностью, убѣжденно пояснялъ онъ Пасхалову. — Вѣдь, посмотрите сами: задумалъ я ее учить, и аккуратъ сейчасъ пришло мнѣ въ голову открыть торговлю… Двадцать же лѣть я хожу около сапогъ, — и только починилъ. А чтобы торговать обувомъ, я догадался только теперь… Потомъ Господь мнѣ васъ послалъ, и вы дали мнѣ помочь… Это не для меня, это все для Розочки Богъ дѣлаетъ!

И таинственнымъ, внушительнымъ шопотомъ онъ прибавлялъ:

— Бо Розочку Богъ любитъ… И таки оттого у ней на рукѣ шесть пальцевъ.

— Пальцы тутъ при чемъ?

— А такъ, знаете, люди говорятъ, — и може оно такъ гдѣ-нибудь и написано, — что если у кого шесть пальцевъ, такъ это человѣкъ счастливый… Да теперь это же и видно! Богъ ей поможетъ. Ее Богъ любитъ. И ужъ Розочка будетъ счастливая, а не будетъ терпѣть такія униженія и голодъ, какъ ея родители!

V

1.

Въ больничномъ дворѣ было подобіе садика. Красивую деревянную рѣшетку, которою онъ нѣкогда былъ обнесенъ, растаскали давно, и теперь отъ нея оставалось только нѣсколько расшатанныхъ столбиковъ. За столбиками стояли огромныя, старыя акаціи, два-три клена и тянулся длинный рядъ роскошныхъ кустовъ сирени. О разореніи этихъ кустовъ не мало заботились и люди, и принадлежавшія имъ домашнія животныя, — куры, кони, козы, — но буйнаго роста сирени ничто остановить не могло, и она пышно раздалась и вверхъ и внизъ. Лѣтомъ, когда она одѣвалась сочной листвою, кусты образовывали плотную, толстую изгородь, сквозь которую ничего нельзя было разглядѣть. Теперь листья были желты, умирали, многіе лежали уже на землѣ, и сквозь густой переплетъ оголившихся тонкихъ вѣтвей было видно, какъ у прачешной, на солнцѣ, грѣется кучка больныхъ.

Высокій, молодой человѣкъ, костлявый, съ интеллигентнымъ лицомъ, съ длинной шеей и узкимъ носомъ, сидѣлъ на перерѣзѣ, свѣсивъ ноги, и сумрачно глядя на свои холщевые чулки, на огромныя, аляповатыя туфли, какія бываютъ только въ больницахъ, глухимъ, однотоннымъ голосомъ, точно упрямо дразня кого-то, гудѣлъ:

— А не выпишутъ… А вотъ увидите, что не выпишутъ… Не выпишутъ…

И въ отвѣть на эти слова брюхатый, съ вздутыми, бѣлыми какъ тѣсто щеками, кудрявый и тщательно расчесанный буфетчикъ Стрункинъ, въ радостномъ раздраженіи, скороговоркой взвизгивалъ:

— Да отчего жъ не выпишугь, я бы радый знать, отчего?

— Говорю — не выпишутъ, — и не выпишутъ.