Читать «По ту сторону порабощающих нас иллюзий» онлайн - страница 101
Эрих Фромм
Наиболее полное и глубокое выражение гуманизма проявляется в мысли Гёте. В словах его Ифигении звучит голос человечности, как и у классической Антигоны. Когда король варваров спрашивает ее:
она отвечает:
В 1790 году Гёте писал: «В то время, когда каждый воздвигает себе новое отечество, для человека, не обремененного предрассудками и способного возвыситься над своим временем, отечество везде – и нигде».
Но несмотря на идеи, которых придерживались величайшие представители западной культуры, история пошла другим путем. Национализм уничтожил гуманизм. Нация и ее суверенитет стали новыми идолами, одержавшими верх над индивидом.
Между тем, однако, мир изменился. Революция колониальных народов, воздушное сообщение, радио и др. сократили земной шар до размеров одного континента или, точнее, до размеров государства в том виде, как они существовали лет сто назад. Впрочем, нарождающийся Единый Мир не потому един, что различные его части связаны дружескими или братскими узами, а скорее потому, что ракеты способны принести смерть и разрушение почти в любую часть мира в считанные часы. Таким образом, Единый Мир един скорее как единое потенциальное поле битвы, чем как новая система всемирного гражданства. Мы живем в Едином Мире, но своими мыслями и чувствами современный человек все еще остается в рамках национальных государств. В первую очередь он еще привержен суверенным государствам, а не человечеству в целом. Такой анахронизм может привести к катастрофе. Это напоминает ситуацию с религиозными войнами, имевшими место до тех пор, пока религиозная терпимость и сосуществование не стали принципами европейской жизни.
Чтобы не подвергнуться саморазрушению, Единый Мир нуждается в новом человеке – человеке, преодолевающем узкие рамки национального государства и признающем любое человеческое существо соседом, а не варваром; человека, для которого его дом – весь мир.
Почему же так труден этот шаг? Жизнь человека начинается в утробе матери. Даже после рождения он остается частью матери, подобно тому как первобытный человек был частью природы. Все больше осознает он свою обособленность от других людей, сохраняя тем не менее глубокую привязанность к надежному и безопасному прошлому. Он боится полностью порвать с прошлым и стать самостоятельным индивидом. Мать, племя, семья – все они так «привычны». Чужак, не связанный с нами ни узами крови, ни обычаями, ни пищей, ни языком, вызывает подозрение: не опасен ли он?
Эта установка на «чужака» неотделима от отношения к самому себе. Пока любого из своих ближних я воспринимаю как существенно отличного от меня, пока он остается чужаком, я тоже остаюсь чуждым самому себе. Когда я переживаю себя как целостность, я признаю, что я такой же, как любое другое человеческое существо, что я ребенок, грешник, святой, что я и надеюсь, и отчаиваюсь, что я могу испытывать и радость, и грусть. Я обнаруживаю, что люди различаются только идеями, обычаями, внешностью, а в сущности человек остается тем же самым. Я обнаруживаю себя в любом другом, и, открывая ближнего, я открываю самого себя, и наоборот. В этом переживании я открываю, что такое человечность и что такое Единый Человек.
