Читать «Роман тайн «Доктор Живаго»» онлайн - страница 3

Много дальше, чем М. Фуко, идет Ж.-Л. Нанси. Его антропологическая философия центрирована на (парадоксальном) представлении о том, что сущность любых продуктов, творимых человеком (как и самого человека), в их явленности, в их способности демонстрировать себя, в овнешненности и поверхностности их бытия. К чему толкователь, если все наблюдаемо?

От запрета, налагаемого рядом постмодернистских авторов на интерпретацию, отдает первобытностью. Мы говорим это не ради полемического красного словца, не для того, чтобы уничижить противников. Само по себе суждение о том, что тексты не подлежат раскрытию, исполнено смысла (ибо оно есть inventio на фоне традиционной экзегезы). Однако оно подразумевает, что вслед за ним не может быть предпринято никакого нового суждения о текстах, которое обладало бы семантической ценностью. Постмодернистское табу, как и первобытное, имеет в виду не допустить исторического развития смысла, обуздать изменчивость идей. Интерпретация (в обязательном порядке более или менее гипотетическая) — средство, — с помощью которого смыслу дается будущее, каковое следует определить как время проверки предположений, т. е. в конечном счете как эпоху реинтерпретаций.

Мы согласны с С. Зонтаг в том, что толкование темпорализует произведение искусства. Но тем самым интерпретация отнюдь не обеспечивает нам «филистерскую» уютность во времени, затекстовую сытость духа — она устремлена туда, где она может быть опровергнута или подтверждена, она де-автоматизирует гедонистическое усвоение творческого продукта, умножает излучаемую творчеством тревогу, подгоняет исторический процесс. Если нас что-то и волнует всерьез, заботит по-настоящему, так это (повторим мы Хайдеггера) время, история, конфликтное протекание которой овнутривает литература, расслаивающая значения на эксплицитные и имплицитные, что и выносится на общее обозрение интерпретацией.

Анонимность дискурсов (отзовемся мы на посылку М. Фуко) — не более чем кажимость. Их порождение не бессубъектно. Оно коллективно, антропологически субъектно. Дискурсивность обнаруживает волю, решимость человека заместить мир фактов мирами текстов (литературных, политических, юридических, философских, научных, историографических и т. д.). При каком условии один способ замещения будет отличаться от другого, если все они равно устанавливают примат текста над фактом (о чем М. Фуко забывает, чтобы размежевать дискурсы сугубо прагматически, как разнонацеленные на «реальность»)? Только при одном: если субституирование удвоится, станет замещением замещения. В своей (денотативной/коннотативной) удвоенности субституирование разнится с самим собой, принципиально разрешает специализацию, разность дискурсов. Предмет интерпретации как раз и есть замещение замещения. Дискурсивность с неизбежностью влечет за собой толкования дискурсивности, вписывает их в себя, делается самотолкованием. Hacker, электронный вор, взламывающий запертую информацию, послушно придерживается закона дискурсивности, который М. Фуко попытался упразднить.