Читать «Год беспощадного солнца» онлайн - страница 116

– Не надо! – неожиданно сказал Мышкин. – Не надо рюмки. Мне был знак, – он кивнул на забинтованную ладонь. – Нельзя пренебрегать. Судьба накажет.

Он ушел ближе к вечеру. На углу, когда он переходил улицу на желтый свет, мимо, в полуметре от Мышкина пролетела корейская «нексия», ядовито-лимонного цвета микролитражка, и обдала его горячим ветром, еще чуть-чуть – и смертельным. Мышкин отскочил назад, после чего испугался, крикнул что-то и погрозил вслед автомобилю кулаком. На заднем сиденье машины на секунду обернулся пассажир, «мыльница» прибавила ходу. А Мышкину стало еще хуже. Он мог поклясться, что из заднего окна машины на него посмотрел Литвак.

14. Еврейские ветераны

Общество еврейских воинов – ветеранов Великой Отечественной войны Мышкин быстро нашел в телефонном справочнике.

– И я вас очень слушаю! – раздался в трубке пронзительный, как у петуха, но явно старческий голос.

– Добрый день, – как можно вкрадчивее произнес Мышкин.

– Очень добрый! – подтвердила трубка. – Хто это?

– Вас беспокоит доктор Мышкин Дмитрий Евграфович из Успенской клиники.

– Доктор? Нам нужен доктор? Хто вызвал доктора?

– Я не по вызову, – ласково сказал Мышкин.

– А шо такое? – прокудахтала трубка.

– Мне надо бы поговорить с председателем общества.

– Председатель правления, молодой человек! Так будет правильно.

– Извините, мне надо переговорить с председателем правления общества ветеранов, – старательно исправился Мышкин.

– Общество ветеранов не у нас. У нас тут общество еврейских воинов-ветеранов!

– Мне именно ваше общество и нужно. Можно поговорить с председателем?

– Я председатель. Что надо? Кто-нибудь еще умер?

– Можно к вам приехать? – уклонился Мышкин. – У меня есть несколько мелких вопросов по поводу…

– Ко мне? – резко перебил его собеседник. – Я у вас лечился?

– Не знаю. Но я по поводу умершего нашего больного Штейна Абиноама Иосифовича.

– Какой еще Штейн! – завопила трубка. – Какой Иосифович! Он же умер! Поздно спохватились, молодой человек. Ему врач давно не нужен.

– Я знаю, – как можно мягче ответил Мышкин. – Где вы находитесь? Я имею в виду вашу организацию…

Общество еврейских воинов – ветеранов Великой Отечественной войны находилось на Садовой, в двух шагах от Невского проспекта, возле ресторана «Баку» – в том же доме, что и комитет по торговле, только на третьем этаже, где когда-то был Главлит – советская цензура. Охранник, молодой красивый еврейский парень, небрежно глянул на служебное удостоверение Мышкина, потом скользнул цепким взглядом по его лицу. «Сфотографировал!» – понял Мышкин. И вежливо открыл перед Дмитрием Евграфовичем железную дверь.

– Прошу вас.

В конце темного коридора, где стоял спертый ядовито-пластмассовый дух недавнего евроремонта, Мышкин постучал в дверь с табличкой «З.С. Брафман. Председатель правления ОЕВВВОВ».

– Открыто! – раздался оттуда знакомый петушиный крик.

За столом с древним, еще советским черным телефоном сидел скрюченный, совершенно лысый старикашка лет ста. Или больше. Но когда при виде Мышкина в его прищуренных глазках сверкнули голубые молнии, а на загривке заметно поднялась шерсть дыбом, Дмитрий Евграфович понял, что перед ним не божий одуванчик, и даже не петух, а вполне еще крепкий бульдог с железными челюстями.

– Дмитрий Евграфович, – представился Мышкин и слегка поклонился.

– Зуся Соломонович, – привстал бульдог, едва заметно вильнул хвостом и протянул Мышкину скрюченную артритом лапу.

– Простите, я не очень хорошо слышу, – смущенно предупредил Мышкин. – Простудился немного, да и возраст, знаете ли…

– Ах! – Брафман погрозил ему узловатым пальцем. – Ах, какой вежливый молодой человек! Всё вы хорошо слышите – я же усё вижу! Только такое имя, как у меня, еще не слышали, да? Правда?

– Правда, – признался Мышкин.

– Тогда называйте меня просто: Исус Соломонович.

– Иисус? – поразился Мышкин.

– Нет. Никакой там И-и-и-сус! Не так, как распятого. Хотя… знаете, какой он был национальности – распятый?

Мышкин удивился:

– А разве в национальности дело?

– А разве нет?

– По-моему, нет. Все от конкретного человека. От души. От натуры. От воспитания. А Христос, считается, был живой Бог. У Бога нет национальности, по-моему.

– Всё-то вы знаете! – прищурился бульдог. – Так что меня зовут просто Исус! – Брафман хлопнул ладонью по столу. – Поняли?

– Понял.

– Так что вам надо от Штейна? Он умер!

– Знаю, поэтому…

– Если он там что-то кому или вам лично за лечение должен, то с него и спрашивайте. Здесь не нотариальная контора. Мы его похоронили за свои деньги, за общественные, а салют из автоматов в крематории был бесплатный, потому что Штейн Абиноам Иосифович был на войне и бесплатный салют заработал на фронте.

– Нет-нет, я не о том, – запротестовал Мышкин. – Мне просто нужно выяснить несколько формальных обстоятельств. Для истории болезни. Сотрудники не записали, поленились, а я должен теперь выяснять.

– И шо вы хотите выяснить? – Исус снова метнул холодную молнию прямо в лоб Мышкину. – И зачем? – чуть мягче спросил он. – И для чего? – добавил еще мягче.

– У Штейна ведь были… то есть, имеются близкие родственники?

– Никого! – с неожиданным раздражением отрезал Брафман. – Никого абсолютно. Только мы – его фронтовые товарищи.

– А вот… – Мышкин достал из кейса историю болезни. – Он сам дал о себе сведения, что у него есть дочь… вот: Штейн Эсфирь Абиноамовна, по мужу – Маргулис. Проживает в городе… вот – Беэр-Шева, Израиль.

– Это – дочь?! – вдруг завопил Зуся.

Он вскочил и схватился обеими руками за свою розовую лысину.

– Это дочь, я вас спрашиваю? Это совсем не дочь Абы Штейна, большого советского гражданина, члена партии КПСС и ветерана – героя Великой Отечественной войны! Какая она дочь?!

– А кто же? – удивился Мышкин.

– Кто? Это ее еще надо назвать – кто! Сука она! Большая жидовская сука! – с жаром заявил Исус Соломонович. – Хорошо, хоть фамилия другая, что не позорит честного Абу Штейна! – и он рухнул в кресло.

Мышкин склонил голову и посмотрел на Исуса поверх очков.

– Признаться, Исус Соломонович, я не совсем вас понимаю.

– А что тут понимать? – отмахнулся Брафман. – Что тут понимать, объясните мне!

– Честно говоря, это я надеялся, что вы мне объясните, – осторожно сказал Мышкин. – Если сможете.

– Я? Я смогу! – заявил Брафман. – Это очень смогу. Допустим, что вы, – он ткнул пальцем в Дмитрия Евграфовича, – что вы собственной персоной уже полностью умерли.

– Я? – застенчиво усмехнулся Мышкин.

– Ну не я же! – возмутился Брафман. – Такое может быть? Или все-таки нет?

– С каждым может, – поспешил согласиться Мышкин.

– И вы не здесь у меня сидите, а лежите весь одинокий, больной и совсем мертвый не в гостинице «Астория» в ресторане, а в морге Успенской больницы.

– Возможно, так и будет, – согласился Мышкин.

– А у вас дочь Фира в Израиле! И много друзей в России, в Петербурге. И друзья посылают вашей дочери одну, две, три и даже четыре срочные телеграммы – за свой счет, из своего кармана: «Фирочка, папа умер, приезжай!» И в каждой телеграмме есть телефоны. Мои и моего заместителя Фимы Каценеленбогена телефоны – здесь, и домашние, и трубка. А в ответ вам ни одного звонка, ни одного слова. Хоть бы отозвалась, сучка, и сказала: «Не приеду. Не надо мне такой мертвый папа». Вам бы это в гробу понравилось?

– Нет, пожалуй… Точно не понравилось бы! Даже в гробу.

– Пять дней ждали! Пять дней!.. А по еврейскому закону надо хоронить в первый. Все равно, когда мы собрались его хоронить, а его уже похоронили.

– Кто?

– Государство ваше. В крематории сожгли. Но урну с золой таки нам показали. И сделали салют из автоматов Калашникова.

– Кремировали? Без согласия родственников? – воскликнул Мышкин.

– И где те родственники?! – завизжал Брафман. – Где, я вас спрашиваю?

– Может, телеграмма не дошла? – предположил Мышкин. – И дочка до сих пор ничего не знает.

– Не знает!.. – закатил глаза Брафман. – Он сказал: «Она не знает!» Не смешите меня. Это вам не Ленинград, это Израиль! Там все про всех знают. И мне люди с почты в Беэр-Шеве очень подробно по телефону рассказали, как ей носили телеграммы на квартиру, и она кривила свою жидовскую рожу: «Ах, как не вовремя папа умер!» А? А кто умирает вовремя? Я вас спрашиваю!

– Может, у нее просто денег на дорогу не нашлось?

– Не смешите меня, молодой человек! – теперь в его глазах сверкнули две голубые льдинки. – На похороны отца нет денег! На лечение может не быть. А на похороны – всегда. Ха! Я вам скажу еще больше, – он перегнулся через стол и продолжил – таинственно и с нажимом: – У нее много денег. Больше, чем у нас с вами и у вашей бабушки. Когда она туда приехала, сразу, на второй день открыла в Хайфе бордель. Это значит – подпольный публичный дом. И теперь вы мне хотите сказать, что Фирка – хорошая еврейская девочка?! Сидеть бы ей в тюрьме в Хайфе, а лучше арабам ее передать – у них тюрьмы пострашнее. Но хорошо, ей повезло, потому что отец главного милиционера в Хайфе был однополчанином Абы Штейна, в одной дивизии служили, на одном фронте. И паспорт израильский у нее не отняли. Только заставили переехать. Зато она сразу примчится сюда за наследством, когда срок подойдет.

– И что, большое наследство? – поинтересовался Мышкин, но тут же добавил: – Извините. Не мое это дело.

– Какое там! – махнул рукой Брафман. – Двухкомнатная на Московском проспекте. Может, на сберкнижке есть немного. Было когда-то побольше, так Гайдар с Чубайсом обокрали Абу, как и нас всех… Он же всю жизнь проработал парикмахером в Доме офицеров на Литейном. А потом пенсию получил, как все, – на молоко кошке и то мало.

– Значит, получается, что Фира Абиноамовна не могла обратиться к нам с просьбой не производить вскрытие покойного отца?

– Что? – удивился Брафман. – Вскрытие? Какое ей дело до вскрытия? Она даже не знает, в какой больнице Штейн лечился, где умер и в какую урну его высыпали. И где та урна сейчас?

– А сам покойный? Мог он высказать такое желание? Например, из религиозных соображений?

– Чепуха! – заявил Брафман. – Аба – член партии с сорок второго года. Настоящий коммунист. Он и в синагоге ни разу не был за всю жизнь… Наверное.

– А из вашей организации… Кто-нибудь мог обратиться в больницу с таким запретом?

– Ерунда! Нам-то зачем? Вы покойников разрезаете для науки?

– Для науки.

– Вот и режьте себе дальше. Совершенно спокойно режьте, – разрешил Брафман. – Лично я про себя – не против, когда к вам попаду. Можете и меня разрезать, если поможет.

– Спасибо, Исус Соломонович, за вашу любезность и согласие. Для нас это большая ответственность. Постараемся работать еще лучше, – пообещал Мышкин и встал.

Они пожали друг другу руки, но Мышкин не уходил.

– Можно еще вопрос? Не по теме?

– Пожалуйста.

– Вот у вас организация… по национальному признаку… Зачем вам это понадобилось?

– Как зачем? – удивился Брафман. – Чтобы помогать друг другу, семьям, детям, внукам. Разве от этого жидомасонского государства что-нибудь дождешься? Оно только и способно, что преступления Гитлера своей стране приписывать! Про Катынь слышали?

– Да уж слышал.

– Вот-вот! Геббельс на том свете от радости «Семь-сорок» танцует! Сам президент России взял на себя расстрел поляков. И русский премьер-министр! А до них – и Горбачев, и Ельцин оговорили и оклеветали собственную страну! Вот скажите, почему, когда КГБ признался, что Рауль Валленберг [38] умер у них в тюрьме, на Лубянке… то хватило одного раза признать и за Валленберга извиниться. Сам Андропов [39] извинялся. Не знаете, почему один раз? Я скажу: потому что это была правда! Рауль Валленберг умер в тюрьме НКВД. Один раз умер и один раз извинились. А почему про Катынь столько лет каждый год признаются и прощения просят? Одного раза недостаточно? Правильно, недостаточно! А почему? Да потому что это неправда! Никто им не верит, что Сталин виноват и своих союзников будущих взял и расстрелял. Он же тогда решил создавать советскую польскую армию против Гитлера. Но для польской армии нужны-таки поляки. Зачем их расстреливать? Не смешите меня. А вот над Россией сейчас весь мир смеется! Все знают, что поляков немцы расстреляли! Ничего, – мрачно пообещал Брафман, – скоро мы узнаем, что и Освенцим Красная Армия устроила, и холокост Берия организовал…Так что вот так, молодой человек! Что можно простому советскому еврею ждать от такого государства? Вот и приходится нам объединяться. А вот когда эта власть рухнет, нам, евреям придется отвечать и за Чубайса, и за Абрамовича, и за Березовского. За всю воровскую банду. Они воровали, грабили, людей убивали, вывозили миллиарды по Женевам и Лондонам, а нам – отвечать. Как во все времена… может, кто-то и успеет убежать в Израиль или в ту же Германию – среди немцев евреям сейчас лучше всего. За деньгами не надо бегать. Деньгами за холокост немцы сами на квартиру приносят. Но уже такой старый или такой совсем русский, как я?.. Куда мне ехать! Не доеду.

Мышкина внезапно стало жаль этого колоритного старика. Он вздохнул и спросил:

– А если… если бы однополчанин Штейна или ваш, но другой национальности, казах, например, или русский, захотел к вам, вы его к себе приняли бы?

Тонкие губы Брафмана сложились в презрительно-брюзгливую усмешку.

– Вы читали табличку на двери? – властно спросил он.

– Конечно, – улыбнулся Мышкин. – У вас это взаимопомощь. А если бы появилась организация, такая же, ветеранская, но только для русских? В России для русских? – совсем весело спросил он.

– Ха! – фыркнул Брафман. – Зачем вы так спрашиваете? Вы сами знаете, как это называется. Национализм и шовинизм.

– Да-да, – торопливо согласился Мышкин. – В самом деле. Преступление.

– Хотя… хотя… – с неожиданным сочувствием добавил Брафман. – Вам, русским, тоже надо брать хорошие примеры. Хоть с нас. У вас нет такого национального единства.

– Вы абсолютно правы, Исус Соломонович, – грустно подтвердил Дмитрий Евграфович. – Нам все равно, кто какой национальности. Был бы человек хороший. Так нас с детства учат. В самом деле, не могу же я любить бандита и убийцу Ельцина только потому, что он русский. Оттого и страдаем. Грузин Сталин поднял Россию из дерьма на высоту, небывалую в истории человечества. А русский Горбачев ее развалил. Нынешние вообще превратили остаток России в концлагерь, где заключенными – нормальные законопослушные граждане, а надзирателями – воры и бандиты…Спасибо вам! За все.

Провожая Мышкина до выхода, охранник пожелал ему всего доброго и неожиданно добавил, улыбнувшись:

– Раскричался наш Зуся. Он вообще любит кричать – такой характер. Вы на него не обижайтесь. Вообще, он мужик хороший.

– Я заметил, – усмехнулся Мышкин. – Берегите его.

Спускаясь в ПАО, он еще на лестнице услышал, что в его кабинете надрывается телефон. Мышкин торопливо открыл дверь и бросился к столу.

– Вы где так много ходите и гуляете? – раздалось в трубке знакомое пронзительное кудахтанье.

– Это вы? – удивился Дмитрий Евграфович. – Зуся Соломонович?

– Я точно есть Зуся Соломонович! А вот вы, доктор, где гуляете?

– В настоящий момент я на службе.

– Это сейчас вы на службе. А раньше? Целый час вам звоню, а вас нет!

– Но… Исус Соломонович… Я ведь был у вас, потом добирался общественным транспортом… «И что я перед тобой оправдываюсь?»

– Целый час надо ехать?! – не отставал Брафман. – Целый час!

– Вы что-то хотели спросить? – осведомился Мышкин.

– Еще как хочу спросить!

– Пожалуйста.

– Так вот, молодой человек. Я хочу узнать, знаете вы или не знаете: а что – Бог есть?

– Бог?… – удивился Мышкин. – Бог и религия не по моей специальности. Я занимаюсь наукой.

– Вы так думаете? Бог для вашей специальности не годится? А для других годится?

– Не знаю. Отчего такие интересные вопросы?

– Оттого, что сейчас узнаете! – с угрозой пообещал Брафман. – Вы за Штейна спрашивали и за его дочку, бандершу из Хайфы. Так?

– Бандершу? – растерялся Мышкин.

– Хозяйку борделя, то есть дома терпимости. Так в Одессе называют – бандерша и всё. Так знайте: эта сука объявилась. Прискакала. За наследством!

– В самом деле? – равнодушно удивился Мышкин. – Вы говорили, что после Штейна ничего не осталось.

– О, еще, оказывается, что осталось! – воскликнул Зуся. – Целых триста тысяч зеленых долларов!

– У парикмахера? Триста тысяч баксов? Откуда? – возмутился Мышкин.

– А что, по-вашему, парикмахер не человек? – обиделся Брафман.

– Ну, отчего же… Это же сколько парикмахеру надо работать, чтоб накопить триста тысяч долларов. Слухи, наверное?

– Никаких слухов! – отрезал Брафман. – Один наш ветеран только был у меня. Он адвокат у Штейна. Готовил завещание, печати ставил. И все триста тысяч долларов Штейна завещал… кому? Вы думаете?

– Даже не думаю.

– Триста тысяч! Понимаете? Целых триста тысяч! – вопил Брафман, будто его резали, чтоб отобрать у него эти триста тысяч. – Прискакала за наследством, а Штейн!.. А Штейн!.. – задыхался Зуся Соломонович. – Взял да и завещал все в благотворительный фонд «Смерть раком»! В Женеву! А ей – ни доллара, ни рубля, ни шекеля! Чтоб знала, как папу надо любить.

Мышкин молчал.

– Вы что там? – спросил Брафман. – Удивляетесь?

– В какой-то степени, – в раздумье ответил Мышкин. – Не знаю, где такое благотворительное общество с таким названием.

– Может, как-то по-другому, но против раков – точно. Они в Женеве частное предприятие открыли. Ох, какой молодец наш Абиноам! Какой молодец! Но мог бы и фронтовым товарищам отсыпать. Хоть половину. Только мы и нашлись у него в трудную минуту. Теперь уже ничего не сделать. Швейцарские раки не отдадут, ой-вей!

– Спасибо, Зуся Соломонович. Одного не понимаю, зачем вы мне сообщили. Мне совершенно не интересно. И завещание Штейна не имеет отношения к моим служебным обязанностям.

– А затем, чтоб вы знали: Бог есть!

– Спасибо большое. Учту в своей работе.

– Будьте здоровы, доктор!

– И вы тоже, – Мышкин положил трубку.