Читать «Армагеддон в ретроспективе» онлайн - страница 77
Курт Воннегут
Только ты и я, Сэмми
1
Этот рассказ — про солдат, но военным я бы его не назвал. Когда эта история случилась, война уже закончилась, так что скорее это рассказ об убийстве. Никакой загадки тут нет — просто убийство.
Меня зовут Сэм Клайнханс. Имя немецкое, и я с сожалением должен сказать, что какое-то время перед войной мой отец имел отношение к немецко-американскому Бунду в Нью-Джерси. Когда он понял, чем они там занимаются, он быстренько унес оттуда ноги. Но многие из наших краев прилипли к Бунду основательно. Помню, несколько семей на нашей улице пришли в бешеный восторг от того, что Гитлер творил в родимом отечестве, в итоге они все продали и махнули на жительство в Германию.
Кое-кто из их детей был моим ровесником, и когда Америка ввязалась в войну и я пехотинцем отправился в Европу, меня какое-то время мучил вопрос: не придется ли мне стрелять в кого-то из моих корешей? Насколько я знаю, до этого дело не дошло. Позже мне стало известно, что большинство этих молодых бундовцев, принявших немецкое гражданство, загремели пехотинцами на русский фронт. Кому-то досталась мелкая разведывательная работа, им приказали потихоньку внедриться в американские войска, но таких оказалось мало. Немцы им ни черта не доверяли — по крайней мере именно это написал отцу один из бывших соседей с просьбой о поддержке от Американского общества по оказанию помощи. Этот же человек написал, что готов на все, лишь бы вернуться в Штаты — подозреваю, так думали они все.
Когда мы наконец вступили в войну, близость к этой публике и штучки Бунда сделали меня очень чувствительным к моему немецкому происхождению. Наверное, в глазах многих я выглядел придурком, когда распространялся о преданности, о борьбе за правое дело и тому подобной героике. Не скажу, что остальные парни в нашей армии во все это не верили — просто говорить об этом было как-то не модно. Тогда, во времена Второй мировой.
Сейчас, вспоминая ту эпоху, я знаю — наивности мне было не занимать. Помню, к примеру, что я сказал утром восьмого мая, когда война с Германией закончилась.
— Не замечательно ли это? — вскричал я.
— Что не замечательно? — спросил рядовой Джордж Фишер и поднял бровь, будто сказал нечто весьма глубокомысленное. Он почесывал спину о прядь колючей проволоки и скорее всего думал о чем-то другом. Наверное, о еде, сигаретах или даже о женщинах.
Вступать в беседу с Джорджем на глазах у коллег — это был не самый умный поступок. Друзей в лагере у него не осталось, а если кто пытался с ним корешиться, тот рисковал изведать полное одиночество. Все мы крутились на территории лагеря, и Джордж и я случайно — как мне тогда казалось — очутились рядом у ворот.
В нашем лагере для военнопленных немцы назначили его старшим над американцами. Якобы потому, что он умел говорить по-немецки. Джордж, во всяком случае, эту привилегию использовал как следует. Он был намного толще любого из нас — так что, вполне возможно, в ту минуту думал о женщинах. Примерно через месяц после того как нас взяли в плен, все мы, кроме него, эту тему закрыли. Ведь все мы — кроме Джорджа — восемь месяцев жили на одной картошке, поэтому, повторюсь, тема женщин была не более популярна, чем разговор о выращивании орхидей или игре на цитре.