Читать «Террористическая война в России 1878-1881 гг.» онлайн - страница 183

После этого открытия, озарения -

“Я как будто что-то понял в эту минуту, до сих пор только шевелившееся во мне, но ещё не осмысленное; как будто прозрел во что-то новое, совершенно в новый мир… Я полагаю, что с той именно минуты началось мое существование…”.

И в этот момент как бы разорвалась и упала мутная пелена Майи между Ф. Достоевским и Миром, произошла настройка бинокля или микроскопа, - и всё вокруг стало видимо отчетливо и контрастно, мутные неясные образы людей вдруг стали отчетливы и понятны:

“И стал разглядывать и вдруг увидел какие-то странные лица. Все это были странные, чудные фигуры, вполне прозаические…”.

И можно было начать эти лица и фигуры описывать, можно было попытаться писать. А поскольку не только в университетах, но в военных училищах над молодыми головами алчно летали либеральные идеи, то и голову молодого Ф. Достоевского они без особого труда оккупировали; тем более, что Ф. Достоевский в своём юношеском максимализме искренне сам возмущался существующим неравенством:

“Я никогда не мог понять мысли, что одна десятая доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому материалом и средством, а сами оставаться во мраке”, - сокрушался Фёдор Михайлович.

И Ф. Достоевский в первую очередь стал писать социальный роман “Бедные люди”, который был издан в 1846 году. Этот роман был написан в доверительном эпистолярном жанре, и, пожалуй, в русской литературе впервые была показана красивая личность чиновника, а не бездушный “винтик”, не его серость, как обычно. И… - риск оказался оправдан, - прорвался, вырвался, проявился.

“В начале зимы я начал вдруг “Бедных людей”, мою первую повесть, до тех пор ничего еще не писавши, - вспоминал Ф. М. Достоевский. - Кончив повесть, я не знал, как с ней быть и кому отдать. Литературных знакомств я не имел совершенно никаких, кроме разве Д. В. Григоровича, но тот и сам еще ничего тогда не написал, кроме одной маленькой статейки “Петербургские шарманщики” в один сборник… Зайдя ко мне, он сказал: “Принесите рукопись” (сам он еще не читал ее); Некрасов хочет к будущему году сборник издать, я ему покажу”.

Я снес, видел Некрасова минутку, мы подали друг другу руки. Я сконфузился от мысли, что пришел со своим сочинением, и поскорей ушел, не сказав с Некрасовым почти ни слова… Белинского я читал уже несколько лет с увлечением, но он мне казался грозным и страшным и - “осмеет он моих “Бедных людей”!” …Вечером того же дня, как я отдал рукопись, я пошел куда-то далеко к одному из прежних товарищей; мы всю ночь проговорили с ним о “Мертвых душах” и читали их, в который раз не помню. Тогда это бывало между молодежью; сойдутся двое или трое: “А не почитать ли нам, господа, Гоголя!” - садятся и читают, и пожалуй, всю ночь…

Воротился я домой уже в четыре часа, в белую, светлую как днем петербургскую ночь. Стояло прекрасное теплое время, и, войдя к себе в квартиру, я спать не лег, отворил окно и сел у окна. Вдруг звонок, чрезвычайно меня удививший, и вот Григорович и Некрасов бросаются обнимать меня, в совершенном восторге, и оба чуть сами не плачут. Они накануне вечером воротились рано домой, взяли мою рукопись и стали читать, на пробу: “С десяти страниц видно будет”. Но, прочтя десять страниц, решили прочесть еще десять, а затем, не отрываясь, просидели уже всю ночь до утра, читая вслух и чередуясь, когда один уставал. “Читает он про смерть студента, - передавал мне потом уже наедине Григорович, - и вдруг я вижу, в том месте, где отец за гробом бежит, у Некрасова голос прерывается, раз и другой, и вдруг не выдержал, стукнул ладонью по рукописи: “Ах, чтоб его!” Это про вас-то, и этак мы всю ночь”. Когда они кончили (семь печатных листов!), то в один голос решили идти ко мне немедленно: “Что ж такое что спит, мы разбудим его, это выше сна!”