Читать «Высотка» онлайн - страница 134

Тебе правда нравится? Эта пошлятина?! Пойми, Гардель, танго — это надрыв, черная бездна, а не аэробика для домохозяек… Впрочем, у тебя все из какого-то сора… Ведь про таких, как ты, сказано — блаженны нищие духом, если ты понимаешь, о чем речь.

(Нищие? У меня столько за душой, и все это поет, а теперь еще и танцует!)

Как видишь, танцор из меня неважнецкий. Я натура рефлексивная, привык смотреть себе под ноги, что для данного рода деятельности строго противопоказано. А ты несешься вперед, не разбирая дороги… Пары из нас никогда не получится, разве не ясно? Найди себе другого, вон их сколько тут, говорил он, указывая куда-то в танцзал, где упражнялось стадо теток за тридцать и две мужские особи неопределенного возраста, которые попали сюда по недоразумению или их притащили тетки.

(Конечно, мы же такие рафинированные!.. дрыгать ногами под музыку нам не пристало!.. я рефлексирую, следовательно, существую, а ты… короче, умеющие экстраполировать да экстраполируют.)

Иногда он старался уколоть меня побольнее, как будто для того, чтобы уравнять наши чувства, привести их в состояние сообщающихся сосудов. Ты все пела — это дело, хорошее дело, между прочим. Не пойму, зачем бросила — чтобы поплясать?

(Он был такой жалкий, когда это говорил, что я сердилась на него, если мне это было выгодно или просто хотелось от него отдохнуть.)

Гардель тогда меня просто-напросто спас. Каждый день он получал меня вредную, заносчивую и несчастную, отпускал же почти счастливой. Он был только мой и больше ничей (это эффект наушников или уверенность в том, что я одна его понимаю?); он пел о моей родине (mi Buenos Aires querido), на которую мне не суждено было вернуться (nunca volveré); с ним можно было лезть в драку, напиваться вдрызг и плакать, не стесняясь. Это меня обнимала та печаль, которая обнимала его; все, что он говорил, было понятно без перевода; с ним я уверенно переходила на испанский, черный как ночь, жгучий как само танго. Простые слова — la vida, el hombre, la mujer — слетали с губ, как пушинки одуванчика; одним только звуком, пусть даже бессмысленным, поскольку я понимала через пятое на десятое (ибо взятый в библиотеке самоучитель был глух и нем, а глазами такой язык не возьмешь), эта речь могла выразить все, абсолютно все — и горечь жизни, в тыщу раз более горькую (l’amargura), и счастье, рассыпающееся звездочками в ночном небе (el cielo), и солнце, соленое на языке, такое близкое под закрытыми веками (el sol). Да, Гарделя надо было слушать, закрыв глаза, во всяком случае, первое время, пока я еще не привыкла чинно ходить по улицам, неся в голове это ровное холодноватое пламя.

Именно на Гарделе Гарик сдался и завел собственный плеер. Мы встречались в метро, с потемневшими — ноябрь, милонга — глазами, оба несчастные, оба на взводе, готовые ссориться и мириться, бросать и возвращаться, стреляться и воскресать, и все это всерьез. Мы бродили по улицам и паркам Буэнос-Айреса, посреди которого с какой-то радости возвышался памятник Ломоносову, стояли на ступеньках химфака, дослушивая до точки, потом нажимали друг у друга кнопочку «стоп» и покидали этот город, чтобы через несколько часов снова оказаться на набережной Москвы-реки Ла Платы. Временно помешались на ретро-музыке, собрали коллекцию других тангеро — Аугустина Магальди, Тино Росси, Роситы Кироги — прослушали их разок-другой и бросили. Они тоже хорошие, но с ним никто не сравнится, говорила я сдавленным от восторга голосом. Ты права, детка, отвечал Гарик сдержанно, но по гамбургскому счету оркестрованный Гардель это кич. Я согласен с Хулио, в тридцатых годах танго становится продуктом на экспорт, примерно как русский балет или водка, и все-таки…