Читать «Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие» онлайн - страница 5
Дмитрий Петров
Например – отдельная квартира (в то время редчайшая редкость) в «Доме работников науки и техники», с детской, куда, возвращаясь из Москвы, не сняв, бывало, и верхней одежды, смеясь, шли родители. Мама – в чернобурке, папа – в пальто и каракулевом кепи. Пахло духами, хорошим табаком, надежным авто. Мама брала Васю на руки, он зарывался носом в мех и задыхался там от счастья! А отец развязывал шелковые ленты на коробках столичных подарков.
Гомоня, вбегали дети от первых браков – дочь Павла Майя и сын Евгении Леша. В гостиной играл патефон, дымился чай, няня Фима, домработница Агаша и шофер Мельников, сочно скрипящий кожей пальто и портупеи, с умилением взирали на хозяев.
Однако ж пора ведь и спать, а? Дети, дети, быстренько в постель! Вася, оставь, дружочек, патефон, а не то не придет к тебе во сне чудесный добрый слон. Спать, спать, спать, как завещал нам вождь в прекрасном фильме «Ленин в октябре»…
Няня, уложите Васеньку…
Милейшая и добрейшая Фима укладывала малыша, нашептывая волшебные сказки о невиданном зверином царстве-государстве. А то и певала:
* * *
Через несколько лет дневальная зэчка невзначай запоет эту песенку. И Женя заплачет в промерзшем колымском бараке…
А пока наступало казанское наутро, а с ним время родительских забот и детских прогулок. В любимый Лядской садик, что прямо тут – из окон видно – и стоит до сей поры. Но сперва – завтрак. А то не станешь сильным и смелым, как Буденный и папа.
3
«Я… смотрю на тарелку с манной кашей. Я там уже накрутил множество сфер своей ложкой. В центре сфер, как Солнце, плавится кусок сливочного масла. Входит революционер. "Заведи патефон", – прошу я его. Подумать только, это я был там, бутуз, раскормленный манной кашей!» – напишет уже очень взрослый Василий Павлович Аксенов в романе «Кесарево свечение». – «Патефон… сверкает головкой и трубой; из него идет какой-то голос:
Я лучусь весь от восторга и, конечно, слышу иначе: "Мы нервные люди, но наш бронепоезд…" Нервные люди, тонконогие, как пауки, проносятся по периферии манной каши, не проваливаясь, прыгают в бронепоезд, тот, весь мгновенно обговнявшись, выходит из запасного пути. Под… революционный экстаз я пытаюсь смыться от манной каши, выскакиваю из-за стола, бросаюсь к оружию, но тут входит жертва революции, представительница романтических остатков XIX века. Дыша духами и туманами, "дочь лучшего терапевта Волги" пресекает вращение диска. Как всегда при виде жертвы, глаза революционера… начинают разгораться любовью. Жертва делает вид, что не замечает растущего жара, находит мельтешащего ребенка, урезонивает его строгим голосом классной дамы: "…Прошу тебя немедленно вернуться к столу"».
Манную кашу – остывающую и слипающуюся комками – приходилось съедать.
Не ведая, что она тогда значила – каша. Не только манная, а любая, самая простая перловка, сечка, овес. Чем она – как и любая другая пища – была для тысяч его сверстников. А родители знали. Васин год рождения, 1932-й от Рождества Христова, был годом голода. Страшного. Унесшего восемь миллионов жизней на Украине, в Казахстане, в Самарской губернии, Республике немцев Поволжья. Его последствия отзывались еще много лет. Недоедание было нормой. Люди неделями стояли на грани смерти. И миска манной каши с тающим куском сливочного масла была для них неслыханной роскошью. Стань она вдруг доступна кому-нибудь из них и их истощенных детей – показалась бы чудом, спасением, воистину манной небесной…
