Читать «Позвонки минувших дней» онлайн - страница 3

Этот Евгений Шварц никогда не станет взрослым, не растолстеет, не купит дачу, не получит ордена Красного Знамени.

Ничего не добьется, поскольку сам себе не нравится. И невероятно много времени тратит на любовь. Которую всякий раз переживает как полную зависимость. А в независимость впадает — как в мертвую пустоту.

Во всей художественной словесности ни одна мужская роль не включает признаний, выдающих такую беззащитность.

На шестом десятке вспоминает человек и, преодолевая тремор, изображает чернилами в разлинованной конторской книге, как пылко бывал несчастен из‑за силы своего чувства.

Стоило, например, только подумать, что мама когда‑нибудь умрет.

Или что Милочка Крачковская выйдет замуж за кого‑нибудь другого.

Или когда заболевала дочь.

И всегда — с невыносимой весны 1937 года, когда Екатерине Ивановне померещилось, что она влюблена.

Но зато ведь и лучше ничего не было, чем с нею же год 1929–й, совершенно новая жизнь.

И еще — 10 июня старого стиля 1912–го, на следующий день после объяснения с Милочкой: «Впервые со всей ясностью ощутил я, что произошло, и поверил, что можно радоваться. Эти дни сорок лет назад во многом определили мою жизнь. Началась полоса радостей, а больше мучений — такой силы, что заслонили от меня весь остальной мир. История с неудавшимся поцелуем тоже определила многое. Я был немыслимо почтителен к Милочке. Я не смел «назначать ей свидание», самая мысль об этом приводила меня в ужас. Поэтому я бегал по улицам, искал встречи. Я не смел сказать ей ласкового слова. Но любил ее все время. Всегда. Изо всех сил».

Удивительно, как эти глубоко интимные сюжеты оборачиваются внезапным подтекстом условных как будто аллегорий. Вдруг припоминается, что «Тень» начата в 1938–м и написана про предательство и про измену. Вдруг догадываешься, отчего в «Обыкновенном чуде» принцессу целовать запрещено: оттого, что когда‑то давным — давно одна дама ненадолго взяла в любовники одного тринадцатилетнего мальчика; а потом этот мальчик смертельно влюбился в одну девочку, но поцеловал ее за три года только однажды; а потом эта девочка предпочла ему какого‑то юнкера; впрочем, сделалась, говорят, впоследствии видным в СССР селекционером.

Вряд ли, однако, Шварц рассказывал про себя самому себе только для того, чтобы развлечь каких‑нибудь посторонних потомков.

Поначалу это было просто упражнение для правой руки — чтобы живей ходила по бумаге. А также — на непрерывность бегущей в мозгу строки. Наконец, для развития силы воли: мало ли что не хочется, — пиши. Раз писатель. Мало ли что не нравится. Не отрывая пера. Желательно — не поправляя, ничего не зачеркивая. По возможности — каждый Божий день.

И вошло в привычку, и даже стало удовольствием.

Но сама собой появилась другая цель. Разогнаться до такой глубины, где ум работает, не слыша своего эха. Чтобы образовалась проза, равняющаяся истине. А верней — чтобы нашлась истина, ради которой только и стоит писать прозу. И, главное, ради которой стоило прожить эту жизнь: так сильно страдая и радуясь, в такой полноте запоминая, как если бы все случившееся было необыкновенно важно; как если бы этой тысячью мизансцен его, Евгения Шварца, тысячу раз о чем‑то спросили — и спрашивают до сих пор — потому что все еще ждут ответа.