Читать «Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий» онлайн - страница 93

Предложение немецких нормализаторов рассмотреть катастрофу первой половины XX в. как неотъемлемую часть «мирового исторического процесса» — догоняющей модернизации — не утратило своей привлекательности для российских историков и двадцать лет спустя. Сторонники «нормализации» как бы не замечают, что при таком подходе символом нормальности становится «наш ГУЛАГ», так похожий на «их Аушвиц». Понятно, что в стране, граждане которой поспешили «забыть» ГУЛАГ прежде, чем было осмыслено его влияние на их собственное настоящее и будущее, а «славную историю России» снова пытаются превратить в основу имперской державности, клиотерапия имеет хорошие шансы на успех.

«Криотерапевтическое» отношение к прошлому в российском случае, в отличие от немецкого, отнюдь не является изобретением историков. Скорее, оно отражает настроения «широких масс», и в том числе молодежи. Поэтому оптимизм, с которым хочется смотреть в будущее, отступает перед чувством реальной опасности, выползающей из развалин заброшенного прошлого:

«В 90-е гг. общество не захотело разобраться со своим прошлым. Поэтому сейчас в России складывается довольно странная ситуация: мифотворчество, идеализация имперского прошлого. <…> Получается такая сказка о России, на основе которой будет складываться и уже складывается некоторая идеология, которая покоряет умы. И для молодого поколения — и не просто молодого, а для исследователей, с которыми я общаюсь, для наиболее пытливых умов здесь для них и будет ловушка. Потому что это — молодые люди, которые, в отличие от нас, абсолютно не имели опыта проживания в СССР. Мы хорошо помним то, что ни в каких документах не зафиксировано и не будет зафиксировано, мы — носители традиции с живыми воспоминаниями о том, как это было в реальности. И есть в этом элемент, который я воспринимаю как трагический, наша неспособность передать этот опыт молодому поколению. А для них, молодых, жаждущих действия, их не очень устраивает ситуация, которая устраивает нас — фрагментированности общества, отсутствия каких-то мощных задач, какого-то мощного тренда, к которому они могли бы примкнуть… Сейчас ведь даже нет ничего, против чего можно было бы бунтовать, и это тоже создает фрустрацию, потому что молодым людям нечего ниспровергать. <…> У меня создается ощущение, что аморфность современной ситуации, невнятность идеологии порождает тягу к мифическому прошлому, где были ориентиры. Ловушка же заключается в том, что все мы понимаем, что притягательность фашизоидных идей очень сильна. Скромное обаяние фашизма часто недооценивается. У старшего поколения иммунитет против этого. Но молодые люди это воспринимают совершенно по-другому. У них нет брезгливости, им это любопытно, это не их опыт, хотя некоторые родители его восхваляют… Насколько молодое поколение окажется способно деконструировать эту мифологию, взять для себя что-то позитивное, но не повторить ошибки 30-х гг. — это для меня большой вопрос, и это меня занимает больше всего. Это и есть главная задача для современной социальной мысли в России».